– Вы должны помнить, – сказал однажды юноша, которого спас Оскар Шиндлер, – что в нем, кроме немецкой крови, была и чешская. Он был на свой лад этакий бравый солдат Швейк. Он любил подурачить систему, подложить ей свинью.

Выжил ли Плачув лишь потому, что на настроении генерала Шиндлера сказалось тусклое освещение и обилие выпитого? Или он продолжил свое существование в первую очередь из-за того, что был удобным перевалочным центром-отстойником в те недели, когда даже могучие мощности Аушвица-Биркенау работали с перегрузкой?

Но в том, какую роль сыграл Оскар Шиндлер в деле спасения многих обитателей Плачува и от печального конца, сомневаться не приходится.

Пока СС и инспекция обсуждали будущее Плачува, Иосифа Бау – молодого художника из Кракова, которому ближе к концу войны довелось хорошо узнать Оскара Шиндлера, – угораздило влюбиться в некую Ребекку Танненбаум, хотя для любви лагерь был самым неподходящим местом.

Бау работал в строительном отделе чертежником. Он был серьезным юношей с чисто художественным стремлением к совершенству. Он, можно сказать, сам прибежал в Плачув, потому что у него никогда не было соответствующих для жизни в гетто документов. Не было у него и профессии, которая могла бы пригодиться на каком-нибудь предприятии в гетто, и поэтому ему приходилось прятаться при содействии матери и друзей. Во время ликвидации гетто в марте 1943 года он выскользнул из своего укрытия и ухитрился пристроиться в хвост рабочей колонне, направлявшейся в Плачув. Ибо в Плачуве ему светили возможности, которых не было в гетто. Например, работа на строительстве. В том же мрачном здании, раскинувшем оба крыла, где находился кабинет Амона, Иосиф Бау занимался «синьками» – копиями чертежей. Ему покровительствовал Ицхак Штерн: он отрекомендовал парня Оскару как хорошего чертежника, который в будущем, если понадобится, сможет искусно подделывать документы.

Иосифу повезло, что ему не часто довелось сталкиваться с комендантом лагеря, ибо он производил впечатление такой трогательной открытости, что встреть его Амон – его рука сразу же потянулась бы за револьвером…

Мастерская Бау размещалась в самом дальнем от Амона конце здания. Другая часть заключенных работала на первом этаже, неподалеку от кабинета коменданта. Среди них были снабженцы, клерки, стенограф Метек Пемпер. Их ежедневно подстерегал риск неожиданно получить пулю, нарвавшись на взрыв начальственной ярости. Например, Мундек Корн, который до войны был поставщиком одного из дочерних предприятий Ротшильда, а теперь закупал для тюремных мастерских ткань, морские водоросли, пиломатериалы и металл, был вынужден работать не только в том же административном корпусе, но и в том же крыле, где размещался кабинет Амона.

Как-то утром Корн поднял глаза от стола и увидел на той стороне Иерусалимской, рядом с казармой СС, мальчика лет двенадцати, которого он знал по Кракову; тот мочился под прикрытием одного из штабелей досок. В ту же секунду в окне ванной в этом же крыле мелькнул белый рукав рубашки и две мясистые кисти. Правая рука держала револьвер. Раздались два выстрела, один за другим, поразив мальчишку в голову и отбросив его на штабель досок. Когда Корн снова поднял глаза к окну ванной, то заметил лишь руку в белом рукаве, закрывавшую створку окна.

Еще утром на стол Корна легла заявка, коряво и неразборчиво подписанная Гетом. Взгляд его скользнул от подписи к трупу, который с расстегнутой ширинкой валялся у груды досок. Он не удивлялся тому, что ему пришлось увидеть за последние несколько лет. Он уже знал и о дьявольской легкости, с которой герр комендант убивал людей. Убийство как небрежный росчерк на листе бумаги…

Опыт научил Корна воспринимать любую смерть как рутинный факт бытия.

Но Иосифу Бау не хотелось стать таким же, как Корн. Ему удалось избежать чистки административного штата, которая произошла в центре здания и его правом крыле. Она началась, когда Иозеф Нейшел, любимчик Гета, пожаловался коменданту, что девушка из конторы съела кожуру от копченой грудинки. Амон в ярости вылетел из кабинета и помчался по коридору.

– Вы все жрете и толстеете! – орал он.

Он разделил всех работников на две шеренги. Корну показалось, что перед ним развертывается сцена из быта старших классов школы в Подгоже: он знал всех девушек в другом ряду – это были дочери тех семей, рядом с которыми он рос, семей из Подгоже. Происходившее напоминало учительское деление, когда определялось: вот эти пойдут к монументу Костюшко, а эти – в музей Вавеля. На деле же девушки из второго ряда из-за своих столов были отправлены на Чуйову Гурку, где за шкурку от копченой грудинки с ними рассчитался карательный взвод Пиларцика.

Иосиф Бау не имел отношения к суматохе, воцарившейся в конторе, но никто из обитателей Плачува не мог бы сказать, что у него спокойная жизнь. И все же она несла бы в себе меньше опасностей, если бы он не увлекся девушкой. Однако Иосиф не мог противостоять своей любви.

Ребекка Таннебаум была сиротой, но, поскольку в еврейской общине Кракова действовали клановые законы, у нее не было недостатка в добрых тетях и дядях, опекавших ее. Ей было девятнадцать лет, у нее было милое личико и изящная фигурка. Она хорошо говорила по-немецки и могла поддерживать интересный и доброжелательный разговор. Недавно она стала работать в конторе Штерна, расположенной за административным корпусом, таким образом ей не грозила опасность внезапно столкнуться с комендантом, охваченным припадком ярости.

Но ее обязанности в отделе занимали лишь половину рабочего дня, и она подрабатывала маникюршей. Еженедельно она обслуживала Амона Гета, ухаживала за руками унтерштурмфюрера Лео Йона, а также доктора Бланке и его любовницы, грубой и жестокой Алис Орловски.

Впервые увидев перед собой руку Амона, она удивилась: длинные пальцы хорошей формы – рука интеллигента, музыканта, а не убийцы и садиста.

Когда к ней впервые пришел какой-то заключенный и сказал, что ее хочет видеть герр комендант, она кинулась бежать, петляя мимо столов – вниз по лестнице!

Заключенный бежал за ней, крича ей вслед:

– Ради бога, не надо! Он меня накажет, если я не приведу тебя.

Так что ей пришлось последовать за посланцем на виллу Гета.

Но прежде чем войти в гостиную, она успела побывать в душном зловонном погребе, выкопанном на краю древнего еврейского кладбища. Там, едва ли не заживо похороненная среди пластов кладбищенской земли, сидела ее подруга Хелен Хирш, вся избитая и в синяках. «Да, это плохо, что он тебя позвал, – признала Хелен. – Но ты просто делай свою работу и присматривайся. Иногда ему нравится чей-либо профессиональный подход к делу, а иногда – нет. Когда будешь уходить, я смогу дать тебе кусок пирога и сосиску. Но только не бери сама; сначала спроси меня. Случалось, что кое-кто брал сам, и я тогда не знала, как мне выкручиваться».

Амон Гет оценил профессиональную сноровку Ребекки, которая, осторожно обрабатывая его руки, мило щебетала по-немецки. Ей казалось, что она снова сидит в отеле «Краковия», а Амон – несколько располневший, молодой немецкий магнат в крахмальной рубашке – прибыл в Краков продавать текстиль, металл или химикалии. Но в их общении были две детали, которые не позволяли ей всецело погрузиться в столь милое прошлое. Под правой рукой комендант постоянно держал свой служебный револьвер, а еще время от времени в салон заходила подремать одна из его собак. Она видела, как на аппельплаце эти собаки рвали инженера Карпа…