Польдек Пфефферберг взялся тайно провезти мальчишку в лагерь на грузовике, который должен был привезти из города инструменты. Его едва не обнаружила украинская охрана у ворот, за пределами которых он был правонарушителем, и его существование нарушало правила межрасового объединения, установленные в данном генерал-губернаторстве рейха.

Ноги Олека торчали из ящика, лежавшего на полу между лодыжками Польдека.

– Герр Пфефферберг, герр Пфефферберг, – услышал Польдек, пока украинец обыскивал кузов, – у меня ноги вылезли…

Одним движением Пфефферберг прикрыл худые мальчишечьи лодыжки.

Все закончилось благополучно, и внутри лагеря Олек быстро затерялся среди группы ребятишек, многие из которых даже не числились в тюремных списках. На их присутствие смотрели сквозь пальцы. К Олеку терпимо относился и младший персонал лагеря.

Беседуя с Шиндлером, Генри уже мог бы и посмеяться над этой историей, однако в его голосе еще слышалось беспокойство. Реакция Шиндлера была полна возмущения, яростная жестикуляция сменила ту легкую алкогольную меланхоличность, которая владела им весь вечер. Он схватил кресло за спинку и вознес его над головой, примеряясь к портрету Гитлера. Долю секунды казалось, что он готов расколотить его вдребезги!

Вдруг, качнувшись на пятках, он аккуратно поставил кресло обратно на все четыре ножки и, примерившись, так пустил его по полу, что оно врезалось в стенку.

Затем сказал:

– Они там собираются сжигать трупы, не так ли?

Генри сморщился, словно комнату наполнило зловоние.

– Они уже начали, – признал музыкант.

Теперь Плачув стал – если пользоваться чиновничьей лексикой – концентрационным лагерем, и его обитатели обнаружили, что встречи с комендантом Амоном Гетом уже не несут в себе такой опасности: руководство в Ораниенбурге не поощряло бесконтрольные расправы. Дни, когда за нерадивую чистку картошки убивали на месте, вроде бы миновали.

Теперь казнь должна была быть результатом соответствующей процедуры. Отчет о слушании в трех экземплярах пересылался в Ораниенбург. Приговор должен быть утвержден не только генералом Глюком, но и департаментом W (экономики) генерала Пола. Ибо если комендант приговаривал к смерти крайне необходимых для производства рабочих, ему приходилось выплачивать за это департаменту компенсацию. Например, предприятие по выпуску фарфоровых изделий в Мюнхене, которое использовало труд рабов из Дахау, недавно выставило требование на выплату тридцать одной тысячи восьмисот рейхсмарок, потому что «в результате эпидемии тифа, которая длилась с января 1943 года, в наше распоряжение не поступала рабочая сила из числа заключенных с 26 января 1943 года до 3 марта 1943 года. Исходя из вышесказанного, нам полагается компенсация в соответствии со ст. 2 Уложения о возмещении производственных затрат…».

Департамент с особой неохотой выкладывал компенсацию, если недостаток рабочей силы объяснялся излишним рвением эсэсовцев, всегда готовых открыть огонь.

И чтобы избежать бумажной волокиты и осложнений в департаменте, Амон Гет большую часть времени теперь держал руки за спиной. Те, кто в нарушение распорядка и правил попадался ему на глаза весной и в начале лета 1944 года, каким-то образом догадались, что им теперь дарована несколько большая безопасность, хотя, конечно, они ничего не знали ни о департаменте W, ни о генералах Поле и Глюке. Это ослабление напряжения казалось столь же загадочным, как и прежние припадки бешенства у коменданта лагеря.

Тем не менее, как Генри Рознер подтвердил Оскару, теперь им приходилось заниматься захоронением трупов в Плачуве. Готовясь к русскому наступлению, СС вынуждено было упразднить лагеря смерти на Востоке. Треблинка, Собибор были эвакуированы еще прошлой осенью, заключенные почти полностью были истреблены. Ваффен СС получили приказ взорвать все газовые камеры и крематории, не оставив от них ни малейшего следа, после чего их части перебросили в Италию – гоняться за партизанами. Огромный комплекс в Аушвице, который «выполнял на Востоке великую цель», был обречен – его крематорий предполагалось сровнять с землей. Когда от него не осталось бы и следа, свидетельства мертвых стали бы лишь шепотом ветерка, посыпающего серым пеплом осиновые листья…

В Плачуве дела обстояли куда сложнее, ибо его мертвецы были раскиданы по разным местам. В силу слишком рьяного исполнения эсэсовцами приказа убивать весной 1943 года, тела заключенных редко сбрасывали в общие могилы в лесу. Зачастую мертвецов зарывали там же, где они были убиты…

И теперь отдел D приказал коменданту лагеря Амону Гету найти их всех.

Оценка количества трупов колебалась в широком диапазоне. Польские публикации, основанные на трудах Главной комиссии по расследованию нацистских преступлений в Польше и на других источниках, утверждали, что через Плачув и его пять дополнительных лагерей прошло до ста пятидесяти тысяч заключенных, многих из которых периодически переправляли в другие места. Исходя из этой цифры, поляки считали, что тут погибло около восьмидесяти тысяч человек – главным образом, в ходе массовых казней на Чуйовой Гурке или же от эпидемий.

Эти цифры не кажутся достоверными тем выжившим заключенным Плачува, которым приходилось делать ужасающую работу по сжиганию мертвецов. Они рассказывают, что количество эксгумированных трупов колебалось от восьми до десяти тысяч в день. Столь серьезный разрыв между двумя оценками сужается, если учесть, что казни поляков, цыган и евреев продолжались и на Чуйовой Гурке, и в других местах вокруг Плачува большую часть года и что сами эсэсовцы практиковали обычай сразу же сжигать трупы после массовых казней у австрийского форта. Кроме того, Амону Гету не удалось добиться успеха по вывозу всех тел из окружающих лесных посадок. Несколько тысяч тел было найдено в ходе послевоенных раскопок, да и сегодня в пригородах Кракова близ Плачува нет-нет да и находят кости, когда роют котлованы под фундаменты домов.

Оскар Шиндлер увидел ряд кострищ, разложенных на гребне холма над мастерскими, когда в день своего рождения посетил лагерь.

Когда через неделю он снова очутился в нем, бурная активность на месте захоронений продолжала набирать обороты. Мужчины-заключенные, прикрывая рты самодельными масками, кашляя и задыхаясь, продолжали выкапывать трупы. Их тащили на одеялах и досках, везли на тачках и укладывали на пылающие бревна. Когда штабель тел, уложенных слой за слоем, достигал высоты плеча взрослого человека, его поливали горючим и поджигали.

Леопольд Пфефферберг не мог скрыть ужаса, видя, как в треске пламени мертвецы словно «оживали»: их тела, содрогаясь, принимали сидячее положение, отбрасывали горящие поленья – они простирали к людям свои конечности и в последнем отчаянном крике открывали рты…

Молодой эсэсовец из команды вошебойки метался среди костров, размахивая пистолетом и выкрикивая какие-то сумасшедшие приказы.

Прах сгоревших оседал на волосах и на одежде, черным слоем опускался на листья в саду виллы младших офицеров.