попытки не были эффективными). Менее всего усилий они предпринимали для того, чтобы сознательно изменить облик города, – разве что в своем воображении. Если революция и повлекла какие-то изменения, то это обострение милленаристских ожиданий, связанных с преображением мира, отчего усиливалась моральная озабоченность неизменными реалиями современной городской жизни.

В 1918 году Николай Ляшко опубликовал серию статей о «духовных ядах города», в которых он исследовал целый ряд городских пороков: шарлатанство, обман, вредные суррогаты настоящего искусства и знания, коммерческая реклама, которая вызывала у него самый сильный гнев и которую он назвал «самым отвратительным орудием эксплуатации невежественных городских масс». Распространение этих ядов, по мнению Ляшко, явление патологическое и сугубо городское:

Чистота улиц многих городов прикрывает задворки, где в ворохах нечистот ежесекундно рождаются миллиарды микробов, разносящих болезни. Так и воротнички, шляпы, газеты, книги, концерты, балы – все то, что носят, чем живут, чему посвящают свой досуг многие жители городов, прикрывают темноту и духовную ограниченность [Ляшко 1918а: 24–25].

Объектом этой критики являлась городская цивилизация вкупе с капитализмом – который, следует уточнить, Ляшко никогда прямо не называет.

Конечно, эти и аналогичные обвинения в текстах других рабочих писателей продолжали давно знакомые образованным россиянам сетования на упадок и нечистоту современного города. При большевиках озабоченность пороками города и его культурным загрязнением, под чем понимались пошлая реклама, хулиганство и преступность, сексуальная распущенность, болезни, пьянство, вульгарные развлечения наподобие кафешантанов (последние Катерина Кларк назвала «символом западного декаданса» [Clark 1995:162], хотя к середине 1920-х годов на смену им пришел другой символ – фокстрот), усилилась. Писатели-рабочие, чья жизнь была глубже погружена в обыденные реалии городской жизни, чем у многих более образованных россиян, разделяли с ними отвращение к моральной стороне городской модерности.

Хотя многие из этих писателей открыто обличали капиталистический город, их критика по-прежнему сосредоточивалась на духовно-нравственном ущербе, который наносит капитализм. Например, в статье 1924 года поэт И. Филипченко описывал капиталистический город – подразумевая, вероятно, и советский город периода НЭПа – как разновидность ада: «стон, плач ребятишек, крики отчаянья», бедняки «лежат на тротуарах и умирают голодной смертью. Лежат на городских пустырях и сходят с ума. Лежат на вокзалах и лишают себя жизни, бросаясь под поезда». В городе повсеместное пьянство, домашнее насилие, проституция, смерть подстерегают новых жертв. Эта ужасная жизнь калечит людей не только морально, но и буквально, порождая эпилептиков, истериков, сифилитиков, идиотов [Филипченко 1924: 58].

В художественных произведениях, особенно поэтических, рабочие авторы рисовали похожие картины городской жизни, придавая им еще больше пафоса и меньше исторической и социальной конкретности, чем в публицистических статьях. Внимание было сосредоточено на страданиях человека в современном индустриальном городе, об особенностях же общественных классовых отношений говорилось мало, хотя, как утверждал любой марксист, именно общественное устройство порождало страдания. Город, каким его изображает В. Кириллов в стихотворении 1918 года, озаглавленном «Город», предстает холодным, чуждым человеку:

О, сколько незнакомых лиц —

И сколько непонятных взоров!

Идут, торопятся, бегут,

На души все надеты маски,

Лишь проститутки там и тут

Открыто предлагают ласки.

Куда идут, куда спешат?

Вот взор безумной мукой светит,

А тот, что так беспечно рад,

Быть может, новый день не встретит?

<…>

И все пройдут, и без следа

Исчезнут в улицах бегущих —

О, город праздности, труда —

О, город призраков гнетущих!

[Кириллов 1918а: 26][348]

Позже он сделает исполненное фатализма предсказание, что подобная жизнь, которую символизирует сексуальный парад у памятника Пушкину – «Тоскующий Пушкин поник головой…/ самцы петушились, кудахтали самки, / на время забыв труды и дела», – останется неизменной во веки веков: «Все было так ясно – излишни разгадки, / и небо, и звезды, толпа и поэт. / Все было прилично, все было в порядке. / Так будет и впредь – через тысячу лет» [Кириллов 1921d: 9][349].

С. Обрадович наполняет стихотворение «Город», опубликованное в «Кузнице» в 1920 году и в 1920-е годы неоднократно переиздававшееся в циклах стихов о городе, картинами морального разложения: «безумствующая» «кафешантанная толпа», «коленопреклоненная» перед деньгами, «торгующая напрокат душой убогой», «горластая глотка афиш» и «базар», печальное зрелище проституции по ночам, испарения «толпы, угарной и пьяной». Стихотворение начинается с признания в любви к Городу (который пишется всегда с заглавной буквы) – тут рождаются «великие Начала и Дороги», он создан и выращен трудами рабочих (амбивалентность слегка усиливается): «мы крепили железо и камни / цементом пота и слез». Стихотворение завершается картиной спасения через борьбу и революцию. Однако это послание далеко не последовательно. Как и многим другим пролетариям, Обрадовичу трудно примирить свои политические убеждения с эмоциональными и моральными ценностями. Ужасы города, как и «стоны» его страдающего отца – рабочего класса, Обрадович никогда не забудет: «всю жизнь я буду помнить» [Обрадович 1920а: 17–19][350].

Молодой заводской поэт Николай Кузнецов попытался описать свое двойственное восприятие, когда сказал о себе, что живет «мыслью в городе, в деревне сердцем» [Костерин 1925:232]. Я бы подчеркнул и обобщил эту мысль. Этот неразрешимый спор постоянно присутствовал в произведениях (и, вероятно, в сознании) рабочих интеллигентов. Как ошибочно полагать, что они выступали исключительно как социальные критики капиталистического города, так же не меньшим упрощением будет полагать, что их антиурбанизм был абсолютным. Противоречивость и раздвоенность – вот что их характеризовало. Антиурбанистические и антимодернистские настроения, ценности и переживания переплетались и часто вступали в конфликт с официальными и рациональными представлениями (а иногда и с эмоциями) о положительной роли города и фабрики в историческом процессе. Озабоченность, вызванная реальными духовно-нравственными проблемами, сочеталась с усвоением диалектической телеологии и интеллектуальных абстракций. Скорее всего, этот постоянный диалог между рациональными идеями и эмоционально-нравственными переживаниями был именно той интеллектуальной практикой, которая больше всего провоцировала раздвоенность. В этой нестабильной, изменчивой атмосфере взаимодействия между разумом (усилиями сознания) и чувством процветали раздвоенность и разноречие.

Городские мадонны

Появление женщины в этих образных разработках темы города подчеркивает личный, сентиментальный и моральный характер озабоченности писателей-рабочих ландшафтом модерности, особенно тем, который традиционно (включая революционную традицию) трактовался как сугубо маскулинная сфера. Конечно, как и в дореволюционной литературе, в женщине по-прежнему видели невинность, брошенную в яму городских соблазнов и грехов. Поэты по-прежнему описывали «печаль и тоску» невинных и прекрасных девушек из деревни, приехавших в город на заработки [Арский 1920: 1]. И превращение женщины в проститутку – традиционный образ городского падения, – как и прежде, чаще всего рассматривалось как преступление против