заключается в том, что Михаил Бахтин позже назовет «разноречием», т. е. полифонией, многоголосием. Отрицание сложности не просто акт насилия – это в конечном итоге грозит «частичной атрофией восприятия». Каноническая «металлическая тема» звучит фальшиво потому, что рабочие не способны забыть: города, наполненные железом и дымом, – это «ад для трудящихся». Но самое главное то, что мысли и мечты рабочих гораздо сложнее. В душе рабочего ненависть к отсталой деревне соседствует с любовью к ней, как и ненависть к технике – с нежностью к ней: «Ненависть к косным полям и непреодолимая любовь к ним, вражда к машине, выматывающей силы, и нежность к ней в душе рабочего живут рядом. Перед писателями-рабочими широчайший простор – все многообразие жизни, ее свет и ее тени». Это сложное мировосприятие выходит далеко за рамки простого диалектического понимания прогресса, основанного на его противоречиях. Речь идет, по мнению Ляшко, об источниках и природе знания и истины. Одной лишь рациональности недостаточно: восприятие становится упрощенным и одномерным, если писатель ограничивается головой, начинает «засорять сознание тем, что чаще всего рождается в голове». Рабочие не могут ограничиваться головным сознанием: «у писателя-рабочего слишком многое лежит на сердце» [Ляшко 1920а: 17–29]. Ни олимпийски бесстрастная теория диалектического единства и борьбы противоположностей, ни тем более односторонняя любовь в современному городу и к фабрике не могут принести удовлетворения.

«Многоглавый, яркоглазый дракон»

Пролетариям, признавались многие писатели-рабочие, любовь к городу дается непросто. В стихотворении, опубликованном Московским Пролеткультом в 1919 году, Николай Полетаев описывает городские ужасы, с которыми рабочие вынуждены мириться, и признается, что ему самому не сразу удалось понять и полюбить такой город:

Чадило чертово кадило

И едкий, смрадные, черный дым

С усмешкой злобной возносило

К набухшим облакам седым.

В удушливом густом тумане

Фабричных труб горелый лес,

Колдуя в дьявольском дурмане,

Вздымался властно до небес

<…>

Была сначала непонятна

Мне жизнь туманная столиц,

Где призрачно мелькали пятна

Зеленовато-бледных лиц.

Но, постепенно околдован

Смертельно-призрачной красой,

Я навсегда теперь прикован

К тебе, туманный город мой.

[Полетаев 1919а: 4]

В высшей степени показательно, что в этих строках Полетаев воспевает город и описывает свое обращение в ряды его поклонников весьма двусмысленным языком. Он полюбил город, так как очарован его красотой, которая, по сути, подобно призраку, предвещает смерть: «постепенно околдован смертельной призрачной красой». В результате город «приковывает» его к себе, то есть подвергает насилию, что следует из смысла слова. Иван Ерошин рассказывает похожую историю о том, как он пытался убежать от города, но тот неумолимо вновь затягивал его в свои сети. В конце концов он проникся любовью к городу, но амбивалентность этого чувства все равно прорывается: «Тобою я пленен… / Опять стремлюсь к тебе, / стремлюсь сильней, влюбленный, / в твою разгневанную пасть!!!» [Ерошин 1918а: 69].

B. Александровский описывал усталого путника, который бредет по степи: «усталость связывает ноги / свинцом налита голова. / Уснуть бы на краю дороги /, где спит сожженная трава» [Александровский 1918d]. Однако степь гонит его «туда, где за степным покоем / простерся Город-Исполин, / где Жизнь иным сжигает зноем / попавших под ярмо машин». Город и влечет, и мучает человека, там его ждут страдания и борьба: «здесь его родина. Здесь скоро / он будет брошен в жаркий бой… / О, огнеликий, гордый город! / Богат ты жертвами. / Он – твой» [там же: 10]. Метафоры и определения, которые авторы-рабочие выбирали для описания города, отражали раздвоенность: у Александровского город выступал как «огнеликий» «Город-Исполин». У других авторов также восхищение смешивалось с подспудным страхом, а город наделялся такими эпитетами: «железно-каменный недремлющий дракон», гигант «пленительно-властный», «неустанный гордо-гневный протестант», «город-исполин», воткнувший «в небо пасти труб», «многоглавый, яркоглазый дракон» [там же: 10; Бессалько 1918f: 13; Садофьев 1919а: 1]. Многие авторы считали, что город, «мощный, грязный, пьяный», хоть и совершенно чужд «родимым лесам», но все же обладает своеобразной красотой [А. Ш. 1920: 9-10].

Хотя в большинстве своем эти рабочие разделяли марксистское убеждение, что в теории противоречия города разрешаются путем диалектической телеологии, для которой город – противоречивое единство страдания и спасения, все-таки в своих произведениях они гораздо больше внимания уделяли страданиям (которые у них не вызывали сомнений), чем спасению (которое оставалось чисто теоретическим). Например, печатник

C. Обрадович в 1921 году предложил метафору двух городов: сегодняшний город скорби, каждый камень которого обагрен кровью, и новый город грядущего: «откликаются дали» на грохот его «каменных ног», так что на смену сегодняшнему городу придет новый город мраморных улиц и сияющих дворцов труда[347]. В. Александровский не был так уверен в будущем, однако и он надеялся, что кровь и страдания служат залогом спасения: «Тобой мы распяты, город, / на солнечно-знойном кресте <…> Страдание всегда свято, / любовь всегда в крови» [Александровский 1923: 19–20].

Когда рабочие писатели обращались к темной стороне городской реальности – а они делали это не реже, чем до 1917 года, – физический облик города тревожил их не только в эстетическом плане, но и в нравственном. Они гораздо чаще, чем до 1917 года, воспринимали внешнее уродство города как проявление его темного и зловещего нутра. Кириллов писал о «сумрачных камнях столицы», Полетаев – о «злобном» дыме фабричных труб, Александровский сравнивал город с Каином – «с уверткой Каина / спешит прорехи туч заштопать» – а Обрадович – со змеей, у него «змеящееся тело» и «сытый смех» [Кириллов 1918d: 25; Полетаев 1919а: 4; Александровский 1918е: 73; Обрадович 1920а: 18]. Однако больше всего внимания авторы уделяли жизни человека в городе. Причиной глубоко скептического отношения к городу по-прежнему выступают социальные взаимоотношения и их влияние на человеческую личность. Иногда, конечно, в описании городской жизни автор дает понять, что имеет в виду капиталистический город, и его критика носит классовый характер. Повествование часто завершается, например, вспышкой классовой борьбы или революцией [Александровский 1918е: 73–74; Обрадович 1920а: 19–21]. Однако чаще всего социальная природа города, специфика классовых отношений если вообще и упоминается, то отступает на второй план. Десятки стихотворений были озаглавлены просто «Город», и лишь немногие маркеры указывали на то, что имеется в виду исключительно дореволюционный, капиталистический город. Да и не существовало особых причин для разграничения между дореволюционным и послереволюционным городом. Вообще говоря, до 1930-х годов большевики так и не истребили капитализм в России (если не считать короткого периода Гражданской войны, но эти