Ольга Павловна повернула холст лицом к стене.

– Всё, больше не покажу.

Он обнял её, коснулся губами мочки уха, прошептал:

– А ведь ты угадала. Я хотел таким быть. Я помню себя таким – и это самый светлый период моей жизни…

– Не льсти.

– Ну вот ещё, – он сделал вид, что обиделся. – Выходит, моё мнение для тебя ничего не значит?

Ольга Павловна увернулась из-под его руки, нервно прошлась по комнате.

– От твоих слов мне легче не станет. Я чувствую, что не так, не то…

– Моя мятущаяся Оленька, моя талантливая, упрямая…

Он вновь попытался обнять её, но Ольга Павловна отстранилась. Она не могла справиться с подступившими слезами.

Всего несколько минут назад ей казалось, что всё, написанное за это время в Снежном, удачно. Она радовалась в ожидании Солонецкого, представляя, как он разделит её удовлетворение, её успех…

Но он не был потрясён увиденным.

– Ты что-то говорил об Аввакуме? – перевела она разговор.

– Да, завтра летим к нему. Все вместе.

– И теперь ты достроишь свою северную ГЭС.

– Обязательно, Оленька, обязательно. Я ещё такого натворю, прежде чем соглашусь уйти в замминистры… Два дня для сбрасывания старой шкуры – и вперёд…

– Жаль, я не могу лететь с вами.

Он растерянно замер.

– Что случилось? Почему?

– Нездоровится.

– А как же портрет Аввакума?

– Я напишу его позже.

– Может, всё же полетишь?

Ольга Павловна отрицательно качнула головой:

– И вам будет свободнее без меня. Иди отдыхай, я соберу тебя.

– Да, надо выспаться, – Солонецкий на пороге спальни обернулся. – Только ты побыстрее, я без тебя не засну.

Но он уснул, как только коснулся головой подушки.

А среди ночи проснулся от тяжёлого сна.

Снилось ему, что из вершины горы, возле которой они видели снежного барана, вдруг вырвался столб огня, окрашивая снег в зловещий, кровавый цвет, и жаркая всепоглощающая лава поползла вниз по склону, приближаясь к избушке Аввакума. Он знает, что надо бежать, и кричит всем, чтобы убегали, но никого уже нет, он один, и вдруг он понимает, что где-то рядом ждут его помощи Ира и Танюша, бросается вправо-влево, а ноги уже охватывает лава, она обтекает его, почему-то холодная, но красная, и он уже не может вырваться из неё…

И от своего бессилия и страха Солонецкий проснулся.

Долго не мог сообразить, всё ещё различая в черноте ночи красноватый оттенок, что всего-навсего видел сон, потом облегчённо вздохнул, повернулся к стене и опять заснул.

И теперь снилось ему лето, река, брызги и серебристые хариусы…

А Ольга Павловна долго ещё не спала, слушая ровное дыхание Солонецкого и запоминая его лицо…

С утра зависший над посёлком туман чуть было не сорвал задуманную охоту.

Вертолёт ожидали в кабинете Солонецкого.

Ладов, облачённый по-походному, с новеньким пятизарядным ружьём, не мог скрыть своего огорчения и без устали рассказывал охотничьи были и небылицы.

Кузьмин, не выказывающий ни особого удовольствия, ни огорчения, послушав немного, пошёл к себе. К охоте он не готовился, пришёл так, как всегда ходил на работу: в пальто и полусапожках, и Солонецкий отправил Расторгуева за унтами, полушубком, ружьём и лыжами к Турову. Тот всё передал, пожелал удачной охоты, пожалев, что не может лететь с ними: уже две недели он бюллетенил, подскочило давление.

Позвонил Гриневский, решил посоветоваться, что делать с новыми станками, которые главный инженер велел опять поставить на забой.

– Ну а мне чего звонишь? – перебил его Солонецкий. – Приказ дан – выполняй. – И, бросив трубку, сказал: – Только перестраховщиков нам не хватало.

– Гриневский? – усмехнулся Ладов. – Хваткий мужик, а чего-то засуетился.

– Довольно о работе, два дня как-нибудь без нас…

– Тебе бы отдохнуть, – осторожно посоветовал Ладов.

– Успеем, трави дальше.

И от этого «трави дальше» им стало легче, проще, как было много лет назад.

Ладов стал травить дальше, а Солонецкий, поглядывая на часы, мысленно клял ни в чём не повинного Пискунова, которого он почему-то всегда вспоминал в плохую погоду.

Наконец задребезжал телефон, и начальник аэродрома торжествующим голосом доложил, что туман рассеивается и вертолёт уже подлетает.

Стали суетливо собираться.

Ладов сходил за Кузьминым, тот долго и не особенно охотно облачался в охотничьи доспехи, но ружьё осмотрел с видом знатока.

– Охотился? – спросил Солонецкий.

– Давно.

– Значит, всё-таки нашего роду…

Расторгуев первым выскочил на улицу, распахнул в машине все дверки, широко улыбаясь и явно подсмеиваясь над нелепыми нарядами начальства.

– Не лыбься, а гони, – бросил Солонецкий, когда разместились в машине.

– Ну, ни пуха, – поспешил тот, с завистью оглядывая и тульскую двустволку Солонецкого, и пятизарядку Ладова.

– К чёрту…

Ехали молча, только на полдороге Кузьмин сказал, что Божко всё ещё живёт в малосемейке, ему надо бы квартиру.

– Справляется? – не оборачиваясь, спросил Солонецкий.

– Думаю его замом к себе взять.

Солонецкий кивнул:

– Квартиру выделим.

Вертолёт стоял на площадке. Быстро загрузились.

Остался позади посёлок, огни сварки в котловане, ушла влево заметённая, в синеватых торосах лента реки. Всё чётче проявлялись впереди горы, местами, словно шарфом, укутанные шлейфом низких застывших облаков.

На горизонте заалело солнце, лучи которого ещё не доставали до земли, но здесь, над ней, зайчиками метались по вертолёту. Каждый заметил это и улыбнулся, а Солонецкий украдкой даже пощупал тёплое осязаемое пятно света.

– Весна! – прокричал он на ухо Кузьмину.

Тот кивнул, тоже коснулся пальцами яркого пятнышка.

Какой же он к чёрту прагматик, подумал Солонецкий.

Ладов что-то напевал. И Солонецкий неожиданно для себя тоже стал напевать слова из песни, которую последнее время крутил Расторгуев: «…вот новый поворот, и мотор ревёт, что он нам несёт, пропасть или брод, омут или взлёт, и не разберёшь, пока не повернёшь за поворот…»

Горы вырастали тяжёлыми белыми глыбами, и если бы не тёмные пятна деревьев, их вполне можно было бы принять за кладбище айсбергов.