Эда напряглась, глядя, как Льевелин обнимает супругу и прижимает ее к себе.

Фрейлины защебетали. Когда пара наконец разделилась, Льевелин с улыбкой поцеловал Сабран в лоб.

– Доброе утро, ваше величество, – сказал он, и супруги под руку вошли в зал. Сабран склонилась на плечо князю, так что их плащи слились в одно целое.

– Эда, – окликнула ее Маргрет, – ты здорова?

Она кивнула. Боль в груди уже притупилась, но оставила после себя безымянную тень.

Придворные поднялись навстречу вступившей в зал королевской чете. Сабран с Льевелином прошли к верхнему столу, где сели вместе с герцогами Духа, а приближенные дамы разошлись по длинным столам ниже. Эда впервые видела герцогов Духа такими довольными. Игрейн Венц улыбалась, а Сейтон Комб, обычно смотревший туча тучей, только что не потирал руки.

Пир был пышным. Текло рекой черное вино, густое, крепкое и сладкое, а Льевелину поднесли огромный, пропитанный ромом фруктовый торт – любимое с детства лакомство, – воссозданный по знаменитому ментскому рецепту.

Столы ломились от плодов осени, разложенных на золоченых медных блюдах. Белые павлины с клювами в сусальном золоте, обжаренные в меду и луковом соусе и снова зашитые в перья, чтобы выглядеть как живые. Чернослив в розовом сиропе. Половинки ягод в багровом мармеладе. Черничный пирог с тонкой корочкой и крошечные тарталетки с олениной. Эда с Маргрет сочувственно поддакивали Катриен, оплакивавшей утрату тайного поклонника – никто больше не присылал ей любовных писем.

– Сабран вам сказала? – понизив голос, спросила Катриен. – Она хотела, чтобы вы обе знали.

– Да. Благодарение милостивой Деве, – ответила Маргрет. – Я уж думала, умру от злости, если еще кто-нибудь отметит, как прекрасно выглядит в последнее время ее величество.

Эда оглянулась, не подслушивает ли кто.

– Катриен, – очень тихо спросила она, – ты вполне уверена, что срок у Сабран прошел?

– Да. Не изводи себя, Эда. – Катриен отхлебнула ежевичного вина. – Ее величеству скоро пора будет собирать двор для принцессы.

– Святой! Это всполошит наших клуш больше, чем смерть бедняжки Арбеллы, – сухо заметила Маргрет.

– Двор? – удивилась Эда. – Разве младенцу нужен свой двор?

– А как же? Королеве некогда растить ребенка. Ну, – поправилась Катриен, – Карнелиан Третья, если вспомнить, сама нянчила дочь, но так редко бывает. Принцессе нужны кормилицы, няньки, наставники и тому подобное.

– Сколько же при ней будет состоять народу?

– Сотни две.

Эде такой двор представлялся излишеством. А впрочем, Инис был полон излишеств.

– Скажите, – опять полюбопытствовала Эда, – а что, если ее величество родит мальчика?

Катриен тряхнула головой.

– Думается, это все равно, – задумчиво протянула она, – только в истории Беретнетов такого никогда не бывало. Ясно, что Святой определил для нашего острова правление королев.

Когда блюда наконец опустели и начались разговоры, мажордом ударил посохом в пол:

– Ее величество королева Сабран!

Льевелин, поднявшись, подал супруге руку. Приняв ее, Сабран встала, и двор поднялся вместе с ней.

– Мы, – сказала королева, – рады приветствовать двор на празднике начала осени. Пришло время жатвы, более всех любезное рыцарю Щедрости. С этого дня к Инису понемногу подступает зима – время года, ненавистное змеям, потому что огонь в них поддерживается зноем.

Рукоплескания.

– Сегодня, – продолжала Сабран, – у нас есть еще один повод для радости. В этом году мы отметим праздник Щедрости выездом в Аскалон.

Гул голосов взлетел до потолочных балок. Сейтон Комб поперхнулся горячим вином.

– В продолжение выезда, – решительно продолжала Сабран, – мы помолимся в святилище нашей Девы, раздадим милостыню бедным и утешим тех, чье добро и жилища пострадали от налета Фиридела. Показавшись народу, мы напомним, что едины под Истинным Мечом и никакому высшему западнику не сломить наш дух.

Эда взглянула на Льевелина. Тот отвел взгляд.

Ее совет пропал даром. Надо было покрепче вбить его в эту медную башку.

Он глупец, и Сабран тоже. Коронованные глупцы.

– На этом все. – Королева села на место. – А теперь, полагаю, следующая перемена.

Зал ликовал. Поспешно вошли слуги с новыми кушаньями, и пирующие забыли обо всех заботах.

Эда больше не притронулась к еде. Она не обладала пророческим даром, но тут и дурак бы понял, что дело кончится кровью.

Никлайс Рооз, так бесславно прибывший в Гинуру, в доме Мояки стал почетным гостем. Пока государь не удостоил его приема, он был свободен в своих действиях, лишь бы при нем был провожатый из сейкинцев. К счастью, эту роль охотно взяли на себя Эйзару с Пуруме.

Они втроем влились в заполнившую улицы толпу, праздновавшую окончание лета и первые дни осени. Ради этого дня – согласно общему мнению, самого живописного из посвященных деревьям праздников – в Гинуру стекалось множество жителей страны. Торговцы готовили на жаровнях мелкую рыбешку, отваривали в бульоне ломтики тыквы, раздавали чашки с чаем и горячим вином, чтобы разогнать холод. Горожане ели прямо на улицах, увенчанные золотыми листьями, которые, крутясь, как семена кленов, слетали с ветвей. А когда опадал последний лист, становились видны новые, красные, как утренняя заря, распускавшиеся за одну ночь.

Никлайсу каждый день дарил новые радости жизни. Друзья водили его гулять по берегу. Ему показали Скорбящего Сироту – величайший вулкан Востока, одиноким зубом торчавший в устье бухты. В подзорную трубу они высматривали в море дельфинов.

И Никлайс медленно, опасливо позволял себе помечтать о будущем в этом городе. Вдруг сейкинские власти забудут о его существовании? Быть может, если он будет хорошо себя вести, они позволят ему дожить годы изгнания за пределами Орисимы? Он цеплялся за соломинку надежды, как утопающий моряк за обломок судна.

Паная прислала ему с Орисимы книги и записку от Муста с горячими приветами от орисимских друзей и пожеланиями скорейшего возвращения. Быть может, это и растрогало бы Никлайса, да только он никого из них не числил друзьями и не интересовался их приветами – ни горячими, ни иного сорта. Теперь, вкусив свободы, он даже думать не мог о возвращении на Орисиму, к тем же двум десяткам лиц и опостылевшей решетке улиц.

У причальных ворот пришвартовался ментский корабль «Кристьена», доставивший письма с родины. Никлайс получил две весточки.

Первое послание было запечатано печатью дома Льевелин. Торопливо и неуклюже вскрыв его, он прочел несколько строк, написанных четким и ровным почерком: