Он чувствовал на себе взгляды попутчиков. Что бы сделал настоящий отец?

Краснуха, скарлатина, корь, инфлюэнца…

– Ш-ш-ш, – шептал он, касаясь губами горячей детской головы.

– Пошли, – сказал солдат.

И снова Аделаида взглянула на Люциуша, в глазах ее было отчаянье. Он внезапно почувствовал такую глубину потери, о существовании которой не знал раньше. Он поднял глаза:

– У меня в ранце… Письмо…

Но солдат положил руку на кобуру:

– Вы хотите, чтобы ваш сын увидел, как я делаю его сиротой, пани?

Она встала.

– Быстро!

Она шагнула к двери. Жизнь покидала ее, кожа словно сделалась зеленоватой, на мгновение Люциуш решил, что она сейчас упадет. Она снова повернулась.

– Павел, – сказала она. – Это папа. Оставайся с ним. Он позаботится о тебе, пока я не вернусь. Он позаботится о тебе…

Ее голос надломился. Мальчик кричал, лицо его побагровело, он вырывался с такой силой, что Люциуш едва его удерживал. Он видел его крошечные зубки, дрожащий язык.

Но Аделаида не могла идти дальше. Она повернулась и бросилась к ребенку. Солдат схватил ее за плечо и отшвырнул в коридор.

Выстрел.

Потом голоса, шаги, громыхающие по вагону. Еще солдаты, проталкивающиеся к выходу. Он увидел, как Аделаида поднимает руки, закрывает голову. Снова крики. Скорее! Солдат схватил Аделаиду и швырнул ее обратно в купе, билеты и паспорта рассыпались по полу. Павел вырвался и рухнул ей на руки. Люциуш оглянулся на дверь, но солдат там уже не было, они все высыпали на поле, по которому бежал прочь какой-то человек. Еще один выстрел. Он увидел, как человек упал в траву, снова поднялся, наклонился, снова упал. Трое солдат настигли его.

Они подняли его и несли, сопротивляющегося, куда-то к голове поезда и вот уже пропали из вида. Потом раздались крики откуда-то из задних вагонов, и еще двоих препроводили вперед, руки за голову. Проехал всадник, расстегнутая шинель развевалась на ветру.

Потом тишина.

Где-то вдалеке над полями парил ястреб.

Возле Люциуша Аделаида крепко обнимала Павла, прижималась лицом к его щеке, ко лбу, к рукам. Она закрыла его своими волосами так, что они вдвоем оказались как будто в укрытии. У ребенка на руке был браслет из четок, и иногда она целовала его, бормоча: «Мать Мария, мама, мама…»

С сиденья напротив за ними бесстрастно наблюдали старухи-близнецы. Люциуш знал, что они наверняка слышали большую часть недавнего разговора. Они могли их выдать. Он хотел поблагодарить старух за молчание, но это значило бы признать их соучастие, подвергнуть всех риску.

Мимо проехал еще один всадник. «Опустите шторы! – прокричал он. – Пассажиры! Опустите шторы на окнах! На что вы уставились? Сограждане, опустите шторы, смотреть тут не на что!» Люциуш встал и дернул за шнур. Его рубашка промокла от слез Павла, по рукаву протянулась дорожка соплей.

Шум моторов усилился.

Аделаида рядом бормотала все тише: «Мама, мама, мама».

Они рывком тронулись, поехали.

В Ярослав поезд прибыл уже на закате.

Остаток пути они почти все время молчали. Она сосредоточила все внимание на ребенке, прижимая его к себе и баюкая. Люциуш подозревал, что она корит себя за неосторожность, за глупый риск, за то, как опасно близко подошла к непредставимой потере. Он чувствовал себя так, будто совершил какой-то проступок, и знал, что она чувствует то же самое. Несмотря на всю серьезность их разговора, в нем было что-то еще, невысказанное, не то чтобы флирт, но намек на некую возможность.

Скажите, что я ваша жена.

Это наш сын, Павел Кшелевский.

Эти слова можно было понять по-разному.

Муж встретил меня в Богумине.

Но теперь оба вернулись в реальность из той грезы, которую, быть может, на себя примеряли. Он – в свой мир, она – в свой. В Жешуве поезд наводнили дети, продававшие грозди смородины, и Люциуш купил ягоды Павлу, но Аделаида только прошептала «спасибо» и больше ничего не сказала.

Он смотрел в окно на приближавшуюся станцию. Начало пути – молодая пара, евшая бутерброд с яйцом и луком, старики в своих жестких жилетках с похрустывающими сложенными газетами в руках – все это казалось картинкой из прежней, довоенной жизни и погружало его в благодушную фантазию о будущем. Но встреча с ополченцами заставила его гораздо острее почувствовать безумие того, что он затеял. Он снова напомнил себе, что, согласно всем сообщениям, боевые действия сконцентрированы вокруг городов и железных дорог. Что в горах будет безопаснее. Ему хотелось на это надеяться.

Поезд остановился, Аделаида начала собирать свои пожитки. Люциуш наблюдал за ней, ждал, что они еще что-то друг другу скажут. Но сейчас она вела себя так, будто они незнакомы, и только у самой двери оглянулась. Ребенок спал у нее на плече. Она махнула рукой на прощанье и вышла.

Но через мгновенье вернулась. Села, задев рукой Люциуша.

Он подумал было, что она решила ехать с ним. Но потом она очень тихо прошептала название улицы в Рыбнике. «Может быть, если вы не найдете ту, которую ищете, вы приедете и найдете меня».

Она не стала ждать ответа. Люциуш снова поднялся. Через купе за ним наблюдали старухи. Он слышал, как Аделаида идет по коридору. Он повернулся к окну, поезд уже двигался, она была там, на платформе, пробиралась сквозь толпу, он хотел, чтобы она обернулась, но, очевидно, она твердо решила не оборачиваться.

Была уже почти полночь, когда они прибыли во Львов. Теперь все происходило быстро, без заминок. На следующее утро он явился в гарнизон, где солдаты практиковались в стрельбе на тех же темно-серых манекенах, которые он запомнил годы назад. К полудню, с письмом в руке, он уже сидел в поезде на Долину, в вагоне для перевозки скота, вместе с пьяными бойцами польского стрелкового батальона, которые отправлялись на свою новую войну. Поздно вечером эшелон доехал до нужной станции. В небольшой привокзальной гостинице были свободные места, но он не хотел больше задерживаться и двинулся пешком вдоль заросших травой путей.

Ночь Люциуш провел на заброшенной железнодорожной станции к югу от Долины. Вид у нее был стандартно-имперский; габсбургского двуглавого орла еще никто не скинул. Находись он по другую сторону гор, это могло бы быть то же самое здание, где несколько лет назад его ждал гусар с лошадьми. Такая же доска для расписаний, такая же скамья, где некогда сидела тройка окаменевших от ожидания матерей. Крыша уже просела. Стены начали осыпаться, превращаясь в труху. Здание было пустым – если не считать поросли золотарника в просвете пустого дверного проема.

Он лег на шинель, расстелив ее прямо на земле, сырой после летнего дождя. Сон его был чуток; в видении, которое накладывалось на сполохи пробуждения, он снова был в поезде, бежал по коридорам, искал Маргарету в каждом купе. Потом в сон проникло шуршание: кто-то шебуршился в его ранце, усики коснулись щеки. Нос к носу; он вздрогнул и проснулся.