Она вручила ему еще одну:

– У меня еще такая есть.

Вторая была свадебная: молодая женщина в национальном платье галицийских долин. Люциуш задержал на ней взгляд. Его поразила эта картина: ее лицо горело, глаза казались более темными, более дикими. Волосы были заплетены в косы и уложены на голове, обвязаны белыми лентами, украшены цветами. Шея блестела, грудь натягивала собранную ткань блузки. Она танцевала, сообразил он. До самого момента, когда фотограф решил сделать снимок, и вот она стоит перед ним, слегка запыхавшись.

Ему показалось, что он смотрел слишком долго, но она не возражала. Она, казалось, гордилась этим смеющимся изображением.

– Я тогда была толще, – сказала она и нежно прикоснулась к фотографии. – А теперь похудела, из-за ребенка, из-за тревог.

Он перебирал фотографии. Краем глаза он видел ее шею, открытую этим теплым утром, бледную россыпь веснушек, которая заканчивалась как раз над воротником.

Третья фотокарточка оказалась студийным портретом, скорее всего сделанным в то время, когда Томаша уже призвали. Он – в новенькой военной форме, с серьезным выражением лица, а его молодая жена улыбается, как будто она как раз подшучивала над ним, когда сработала вспышка.

– А вот карточка, которую он послал мне с войны.

Она повернула ее и показала Люциушу марку. Тарнув. Он невольно прочитал надпись: Дорогая Аделаида! У нас все хорошо. Я все еще с Ханеком, у него тоже все хорошо. Думаю о тебе и всегда ношу с собой твою карточку, у самого сердца. Завтра мы отправляемся – но тут синее перо цензора яростно вымарало две строки. Она всматривалась в них, как будто наконец, после стольких попыток, слова вдруг станут различимыми. Потом она снова сложила фотографии стопкой и завернула в бумагу. Ребенок заерзал у нее на коленях. «Тише, тише, – зашептала она. – Спи, мы скоро найдем папу. Спи».

Она снова повернулась к Люциушу:

– Его лихорадит уже пять дней. Я думала, пройдет. Вы же доктор, может, посмотрите его.

Он колебался. Был доктором. Теперь уже нет, если верить новой Республике. Однако останавливало его не столько это, сколько тот факт, что лекции и практические занятия по педиатрии приходились на седьмой семестр, который он должен был начать как раз в первую осень войны.

Он вспомнил о деревенских детях в Лемновицах, как он учил их слушать собственное сердце.

– Я лечил только солдат, – сказал он.

Она как будто не услышала его ответ.

– Я ему давала вот это. – Она достала склянку с патентованным снадобьем, на красной этикетке которого цветисто описывались его чудодейственные свойства. – Аптекарь сказал, давать по три капли, когда он плачет. Но он от этой микстуры только спит.

Она дотронулась до лба ребенка тыльной стороной ладони, а потом до собственного лба и снова потрогала лоб ребенка.

– Такой горячий.

За все время пути Люциуш впервые внимательно посмотрел на мальчика. Ему, должно быть, было года два. Босой, в чем-то вроде ночной сорочки из хлопка, с пятнами на шее и на подоле. Он спал, закинув руки за голову, как будто изображая падающего человека. Розовые щеки, почти прозрачные ногти, уши словно сделаны из фарфора.

Люциуш чувствовал на себе взгляды других пассажиров во время этого осмотра, но ребенок так раскраснелся, что он не мог различить, есть ли у него сыпь. А еще какие-нибудь симптомы, спросил он у Аделаиды. Кашель. Ох, да. Понос? Да, немножко. Язвочки во рту? Нет, вроде не видела. Но он ест? Только немножко молока. Они попытались открыть ребенку рот, но тот не давался, прижимая голову к груди. Шумы в сердце? Но в дребезжании поезда он не мог ничего расслышать. Желёзки увеличены, но не до такой степени, как могло бы быть при ангине; хотя он судил по тому, как бывает у взрослых.

– Его прививали от оспы?

Она покачала головой; было мало вакцины, оставляли для солдат. Но она видала оспу, это не то, у него нет волдырей.

Пока нет, мрачно подумал Люциуш. Кашель делал такой диагноз менее вероятным, но от одной мысли Люциуш почувствовал, как горит его ухо и щека, прикасавшиеся к груди ребенка. Но я ведь привит, напомнил он себе.

Лихорадка у детей. Краснуха, скарлатина, корь, инфлюэнца…

Фейерман после своих практик в сельских больницах знал бы наверняка.

Он посмотрел на снадобье – видимо, какой-то опийный раствор, без указания дозы. Она сказала, что дает это ребенку каждый раз, как он заплачет. Ей повезло, что он еще жив. Значит, Люциуш все-таки может помочь, хотя бы немного. Он протянул ей склянку:

– Я бы не советовал это принимать.

Они снова проезжали поля. Где-то за ними, как ему показалось, виднелись горы. Они въехали в Тарнув. Теперь следы войны виднелись повсюду. Сломанное артиллерийское оружие заполняло свалки у вокзала, сквозь заброшенные остовы грузовиков прорастала трава. Аделаида положила сверток обратно в чемодан, и через некоторое время он понял, что она тихонько плачет. Одна из старух бесстрастно наблюдала за ней, а остальные пассажиры старательно отводили глаза. Ему хотелось утешить ее, но он не знал, что сказать. Что надо прекратить поиски мужа? Вернуться домой, хотя бы пока болеет ребенок?

– Я тоже потерял на войне близкого человека и теперь ищу.

Эти слова вырвались у него невольно.

Наступило молчание. Она шмыгнула носом, потом повернулась и посмотрела на него с состраданием:

– Жену?

Почти. Может быть, когда-нибудь…

– Нет, не жену.

– Но вы ее любили.

Она сказала это так естественно, что он ответил:

– Да.

Она тут же просияла:

– Значит, вы как я! Знаете, мне как-то один таможенник сказал, что сейчас половина континента ищет другую половину. Вот и вы тоже! Правда?

Он кивнул. В ее надежде было что-то успокоительное, она действовала на него как бальзам. Он почти видел ее такой, какой она была за несколько минут до того свадебного снимка, – вихрь цвета и смеха, глаза горят, косы, убранные цветами, летят в танце.

Она спросила:

– Вы думаете, она во Львове?

– Не во Львове. Я не знаю, где она. В последний раз я видел ее в полевом госпитале, в горах. Поэтому сначала я поеду туда.

– А когда это было?

– В июне. – Он помедлил. – В шестнадцатом году.

– В шестнадцатом? – Он почувствовал, как тает ее уверенность в успехе. – В шестнадцатом. И вы не перестали искать.

Он не знал, сказано ли это с восхищением или с жалостью, и хотел уже объяснить, что искал не все время, но тут поезд накренился и стал с дребезжанием замедлять ход. Багаж на верхней полке зашатался, ребенок чуть не слетел с колен матери и расплакался.