Он спросил, ждет ли ее в Триесте кто-то еще.

– Да, – сказала она. Даже не задумалась. И добавила: – И в Зальцкаммергуте, и в Берлине. Как по-твоему, почему папаша так мечтал сбыть меня с рук? Они, по крайней мере, не уходят из кровати. Они спят, они едят как люди. А ты какое-то чудище.

Она употребила польское слово, означающее не столько злобное чудовище, сколько жалкое, невнятное создание, которым называют ребенка с каким-нибудь уродством или козленка с двумя головами.

Если бы ты знала, подумал он, но говорить уже не мог. Сама грамматика родного языка словно потешалась над ним – он подумал, что она единственный человек на свете, которого он по-польски звал на «ты», да и это тоже быстро рушилось.

Она зажгла сигарету и прижала ее к губам, как часто делала после ночных ласк.

– Не надо изображать скорбь, – сказала она. – Ты тоже женился, чтобы успокоить матушку.

Да нет, хотел он ей сказать. Это как раз было мое решение. Но отдать ей сладость этой победы он тоже не мог. Я потерял гораздо больше, чем просто тебя, подумал он, а она еще раз затянулась и вышла.

На этот раз возвращение домой было нетрудным по сравнению с демобилизацией.

– Жена не была мне верна, – сказал он матери, и от такого объяснения ему было меньше всего стыдно.

Не надо было говорить о молчании за ужинами, о невозможности заснуть. К его удивлению, мать отнеслась к этому сочувственно и почти пристыженно. Он подумал, что, может быть, скандал из-за разъезда может каким-то образом оказаться ей полезнее, чем брачный союз, – теперь у нее в руках были крайне неприятные сплетни о дочери польского южного командования. Но он немедленно отбросил эту мысль. Да, мать безжалостна, но такие интриги были бы беспредельно жестоки, а она блюла преданность польской крови. Но все-таки она наверняка знала, что нечто подобное произойдет; она знала своего сына.

Произошло это в конце сентября. Его вещи доставили на адрес родителей – он даже не все там успел распаковать. Но у него не было времени думать о Наташе. В последние безнадежные дни его супружества армейский госпиталь неврологических травм и заболеваний в Ламбергском дворце накрыло волной инфлюэнцы. К ноябрю он потерял двадцать семь пациентов и трех сестер и сам провел почти две недели в карантине на третьем этаже, в жару, в бреду, прислушиваясь к хрипам с соседних коек.

Когда жар наконец спал, он вылез из постели и спустился в основное отделение. Вечерело; стояла странная тишина. Сквозь высокие окна проникал тусклый свет, из-за нехватки топлива люстры не горели. У противоположной стены бального зала, среди теней, он видел сестер и, подойдя к ним, обнаружил, что они окружили рыжеволосого, запыхавшегося санитара, еще не успевшего снять запорошенное снегом пальто, который держал в руках листовку.

Вечером он вернулся на Кранахгассе.

– Ты слышал, да? – спросил отец, когда Люциуш зашел на террасу.

Перемирие, отречение императорской семьи, конец Империи.

Они медленно подошли к столу с картой, где старый отставной майор достал саблю, которую носил в битве при Кустоце, и торжественно смахнул все армии на пол.

В тот вечер он возвращался в госпиталь поздно, по пустым улицам.

Ночь была странно теплой, он не стал застегивать пальто. Электричества не было, и в окнах двигались тени в желтом мерцании ламп и свечей. Снаружи стояла тишина, но внутри, он знал, одно и то же слово было у всех на устах.

Перемирие. Как и он, все ждали, каждый чего-то своего: возвращения сына, давно назначенной свадьбы, встречи с дочкой, которая из младенца стала маленькой девочкой. Конца продуктовым очередям – хотя, учитывая приближение зимы, на это надеяться не стоило. Потери титулов и земель. Его отец и мать ждали новой Польши, или, как они непременно поправили бы его, возрождения прежней. Но для Люциуша за все эти месяцы ожидания мир сузился до одной точки, которая могла открыть ему главный секрет: что стало с Маргаретой.

Лемновицы. За два долгих года в Вене он уверился, что на его пути выстроились все возможные препятствия: русская армия, возвращение военнопленных и теперь, по его собственной милости, Наташа. Но Наташи больше не было, она исчезла из его жизни, как будто и не появлялась в ней, да и Брусилов вернулся в Россию. Теперь наконец, после всех поездов, бесцельных блужданий, дней, проведенных в грезах о Маргарете, настал его час.

Однако во многих отношениях тот мир, который встретил его наутро во вторник, после Перемирия, стал еще сложнее, чем был в понедельник вечером. Существовала практическая проблема поездов, все еще забитых возвращающимися домой солдатами. Внезапное появление границ там, где раньше была единая Империя. Необходимость путевых документов для выезда из новопровозглашенной «Немецкой Австрии», которая, в сущности, была пока что одним названием. Ко всему прочему добавлялась проблема политики. Когда отец сбросил со стола все армии, это был не более чем драматический жест. По-хорошему им следовало бы всем вместе сесть за этот стол, маленькими кисточками перекрасить австро-венгерские силы в восемь разных цветов и заставить их воевать друг с другом. Уже неделю назад Сербия атаковала Венгрию, Чехословакия атаковала Венгрию, а революционеры штурмовали Рейхстаг в Берлине. Ходили слухи, что граница между Польшей и Чехословакией не устраивает обе стороны; а Россия, конечно, все еще находилась в состоянии гражданской войны. И – что больше всего волновало Люциуша – в Галиции начались стычки между Польшей и Украиной.

Как будто кто-то наступил на костер, не потушив его, и горящие угли разлетелись во все стороны – так сказал отец.

Но все эти препятствия казались преодолимыми, все, кроме одного. После перенесенной пневмонии разум Циммера все больше слабел, и Люциуш не мог оставить своих пациентов на одного старого профессора – это было бы равносильно предательству. Почти сразу после Перемирия он стал подавать петиции, чтобы ему прислали временную замену. Ненадолго, писал он в разных прошениях разным министрам. Инфлюэнца отступила, Люциуш не был в отпуске уже почти два года. Две-три недели – вот все, о чем он просит. Этого будет достаточно, думал он, чтобы добраться до Лемновиц, найти кого-нибудь, что-нибудь, что приведет его к Маргарете. Теперь оставались лишь Лемновицы – если только он не собирается вновь обыскивать всю Галицию и стучаться в каждую избу каждой деревни.

Но ему никто не отвечал. И вскоре, когда медицинская служба Австро-Венгерской армии официально прекратила существование, а эрцгерцогиня Анна, опасаясь какого-нибудь якобинского бунта, отбыла в Швейцарию, он не знал больше, к кому обращаться.

Наконец, в мае, пришло письмо.

Он получил его в госпитале. Вначале он думал, что это ответ на одно из его прошений. Но письмо поступило из неизвестного ему ведомства. Госпиталь переезжает, говорилось в письме, пациентов переводят в государственный санаторий в Бадене. Им стало известно, что Люциуш не является выпускником медицинского факультета, степени военного времени аннулированы, и если он хочет и дальше практиковать медицину, ему следует вновь записаться на медицинский факультет и продолжить обучение с осени. Тон был суровым; императорское правительство не имело права возлагать на него столь ответственную должность, это просто фарс. Эрцгерцогиня продает дворец. Отделения будут закрыты к концу месяца.