Она стояла там, в безопасности, на третьей ступеньке, под фонарем, который отбрасывал ее тень на противоположную стену. Она сняла шаль, и влажные волосы завивались кольцами вокруг шеи. От блузки шел легкий пар, грудь вздымалась.

Теперь было понятно, почему он ошибся: эти высокие скулы, этот взгляд, этот рот.

Дождь стих, маленькая улочка начала оживать. Из окон потянуло чем-то жареным. Что-то выкрикивал голос на незнакомом языке. Он снова взглянул на молодую женщину, которая встала между двумя перекрученными кариатидами, охранявшими вход. Она подняла руку, чтобы зачесать назад волосы, лента скользнула по запястью.

Всплыло воспоминание о той ночи, когда он гнался за Маргаретой, следуя за серой фигурой в тумане. Та молодая крестьянка с винтовкой в горной долине – как она что-то прокричала, подняла винтовку, прицелилась. Предостережение, подумал он. Которого он не послушался, снова погнавшись за призраком.

Его волосы прилипли к лицу, пальто намокло, он чувствовал, как дождь капает с затылка и стекает между лопатками.

– Простите, – пробормотал Люциуш, смущенный тем, как сильна была надежда. Он снова посмотрел на девушку; как ученый он понимал, что произошло – дождь, призрак, таинственная химия памяти, – так магический кристалл возникает из раствора, прежде чем снова исчезнуть в глубине.

Он слегка поклонился с тем почтительным видом, какой его учили принимать в детстве при знакомстве с новыми людьми. Учитывая обстоятельства, это выглядело нелепо. Но так было принято в их кругу, а он оставался сыном своей матери.

На этот раз Люциуш сам отправился к матери – с мрачным намерением завершить начатое ею.

Он застал ее на террасе за чтением отраслевого журнала Шахтерской ассоциации, который она аккуратно сложила, прежде чем отодвинуть на край стола. Казалось, она искренне ему рада. Как прекрасно, что он наконец решился, заметила она почти небрежно, словно им обоим было очевидно, что для этого просто должно было минуть некоторое время.

Не прошло и дня, как мать уже назначила расписание необходимых визитов. Сначала, разумеется, к портному, потом к цирюльнику, чтобы разобраться – она провела по лбу, изображая его вихор, – с этим вот. А потом к делу – начнем с четырех, чтобы у него была возможность сравнить; если эти его не устроят, она подумает, как удовлетворить его вкус.

– Улыбнись, – сказала она ему. – Ты собираешься свататься, а не изгонять бесов.

Он принужденно улыбнулся, внутренне дивясь ее выбору слов.

Как и ожидалось, мать сопровождала его в этих визитах.

Четыре встречи в четыре субботних дня, в четырех гостиных, переполненных сверкающими мраморными статуями, туго набитыми диванами и пестрыми, безвкусными семейными портретами, которые вызывали такое высокомерное подрагивание материнских ноздрей, что он ожидал отмены каждой из встреч еще до ее начала. Все это были дочери промышленников. Катерина Словода, Мария Ростокловская, Вильгельмина Шмидт, Кристина Сюч. Единственные дочери владельца металлургических заводов (чеха), изготовителя железнодорожных вагонов (поляка), организатора оружейного производства (немца) и крупнейшего венгерского производителя бурого угля. Все хорошенькие. А как же, сказала мадам Кшелевская, у них у всех были хорошенькие матери, которые пошли замуж за большие деньги.

Как и предполагала мать, они все страшно боялись остаться старыми девами и понимали, что их ждет серьезная конкуренция. Но ни она, ни Люциуш не представляли, как отчаянно жалко это будет выглядеть. Катерина, которую воткнули между родителями, разнервничалась так, что у нее пошла носом кровь, и Люциуш хлопотал возле откидного кресла, промокая ее ноздри носовым платком. Мария, в шляпке, на которой были вышиты оперенные останки голубя, так сильно сдавила свою болонку, что та попыталась ее тяпнуть и скрылась под бидермейеровским стулом. Кристина попросила родителей обеих сторон удалиться, обменявшись со своей матерью заговорщическим взглядом. Когда дверь закрыли, она подалась вперед и сказала Люциушу, что ему не придется ждать брачной ночи. Он не сразу понял. Ее брови со значением поднялись и опустились. Нервный тик? Что, двусторонний? Затылочно-лобной мышцы? Не может… но… а, понятно!

Даже бедная Вильгельмина, чей выбор чтения уморил бы благочестием и архиепископа, была одета в платье с таким вырезом, что мать не сдержалась и тихонько по-польски отметила невежество девушки в области современных изобретений вроде лифчика. По бокам от декольте у девушки располагались патриотические медали. На протяжении десяти минут, пока фрау Шмидт восхваляла дочь, Вильгельмина выпячивала грудь, а Люциуш заставлял себя любоваться россыпью рубинов на ее тиаре. Приняв это за скромность, бедняжка выдвинулась в их сторону еще решительнее, пока мать Люциуша, с видом крайне раздраженным, не прервала ее попытки царственным жестом:

– Вполне достаточно. Мать уже рассказала нам о твоих достоинствах, детка.

– Простите?

– Твоя грудь, дитя. Она – как это вы говорите по-немецки – нам угрожает. Ты свалишься с дивана.

На мгновение воцарилась изумленная тишина. Его мать, разумеется, прекрасно, идеально говорила по-немецки, что не ускользнуло от внимания хозяев.

– Но я… я же… я… – начала бедняжка Вильгельмина под звон своего патриотического иконостаса, но тут ее мать воскликнула Apfelstrudel! – хватая пирожное с серебряного подноса и вгрызаясь в него с треском в облаке сахарной пудры.

После каждого из таких провалов Люциуш испытывал что-то вроде злорадства, его верность памяти Маргареты как будто находила опору, а в душе поселялось легкое разочарование. Именно это он чувствовал накануне пятой аудиенции, предметом которой была Наташа Боршовская, младшая дочь генерала Польского легиона Боршовского, про которого в кругах, где вовсю шла подготовка к независимости Польши, утверждали, что ему открыта прямая дорога к командованию южной группировкой войск в стране.

Они встретились третьего мая, на приеме, который его родители организовали в честь польской конституции 1791 года. Люциуш беседовал с отцом, когда Наташа вошла под руку с генералом Боршовским – пожилым человеком в шлеме с плюмажем и таким количеством наград, что издалека казалось, будто он облачен в кольчугу. Она с благодарностью улыбнулась слуге, принявшему ее палантин, и Люциуш был уверен, что на мгновение все разговоры в зале прекратились. Он почти надеялся, что это не она. Слишком хороша; смутный ужас, не отпускавший его на большинстве светских приемов, сдавил горло. Он подумал, не сбежать ли. Но отец тоже их увидел, повернувшись одновременно с Люциушем, как сочлененная деталь часового механизма. А мать на другой стороне зала заметила и появление генерала, и реакцию мужа и сына.

Она не теряла времени. Стремительно проплыв по паркетному полу, подвела их друг к другу. Люциуш – Наташа Боршовская. Наташа – мой сын. Старый Збигнев, все еще по-старосветски очаровательный, уже подносил ее руку к губам.

– Enchanté.