– А в какой госпиталь, не знаете?

– В какой госпиталь? Я же вам говорю, нас разделили уже.

– Ну, может быть, вы от кого-нибудь слышали…

Крайняк посмотрел на него с сочувствием.

– Нет, доктор. Ни от кого не слышал. Я вам говорю – через неделю я уже был под ружьем.

Люциуш медленно кивнул, все еще не желая смириться с тем, что больше он ничего не узнает. Но она жива, сказал он себе. Последнее, что о ней известно: она была в Самборе. Он на это и надеялся – на пылающий уголек, оставленный в глуши лесных троп.

Самбор, безопасно расположенный в глубине того, что ныне было польской территорией, чуть к западу от линии Львов – Долина.

Солнце потихоньку клонилось за холмы, и небо над ними приобрело коралловый цвет. На дворе курица вскарабкалась на кучу навоза, держа в клюве дергающегося желтого жука. За ней с голодным видом следила кошка. По соседству один из товарищей Крайняка рубил дрова. Появилась еда: борщ, ржаной хлеб, луковые клецки. Они замолчали, сосредоточившись на еде; ложки стучали по оловянной армейской посуде, как во время трапез военного времени.

Потом Крайняк подал голос:

– Пан доктор, помните историю Жмудовского про марки? – Он зачерпнул еду из тарелки. – Оказалось, неправда.

– Да? – Люциуш медленно опустил на стол кружку. Какое это имеет отношение к Маргарете? Почему Крайняк вдруг заговорил об этом?

– В общем, дело было не так, как он вам рассказывал, – продолжал Крайняк. – Этот русский солдат, ему наплевать было на марки. Он хотел что-нибудь послать своей подруге. И вот как-то раз, когда Маргарета отлучилась, Жмудовский проник в ее комнату, надеясь что-нибудь раздобыть – чулки, сорочку, что угодно, чтобы обменять. Ну, разумеется, там ничего толком не было, кроме одеяний других, умерших сестер. Но под ее подушкой он нашел платочек, шелковый, с именами «Малгожата» и «Михал», объединенные в вензель первыми буквами. Молодой человек мог такое купить своей суженой. Так что Жмудовский взял платок и его-то обменял на марки.

Малгожата, думал Люциуш, осмысливая услышанное. Маргарета, только по-польски. То есть она не совсем сменила имя.

Появились еще двое детей; они гнали по ухабистому двору обруч от старой армейской бочки. Летнее солнце давно зашло, они бегали в полутьме.

– А когда она обнаружила это, что произошло? – спросил Люциуш.

– Вот в этом-то и странность, – ответил Крайняк. – Она вообще не отличалась тихим нравом, но тут ни слова не сказала. Если это был подарок брата, отца, даже приятеля – я уверен, она бы спросила. Или не давала бы солдатам морфия, пока кто-нибудь не сознался бы. Я поэтому подумал, что она что-то скрывает – может, у нее был муж, может, она была помолвлена. Но она никогда ни о ком не упоминала, ни одного письма не получала. Она никогда не говорила о доме, но я понимал, просто по тому, как она разговаривает, что она выросла в горах. Если бы этот ее парень был жив, она бы отправилась его искать. Но ничего такого не происходило. Два с половиной года.

– И что, по-вашему, это значит? – спросил Люциуш. Он думал: Малгожата. Земная жизнь, которую я оставила.

– Что это значит, по-моему? – Повар замолчал, оглянулся на детей. – Парни в горах могут пропасть по-всякому, даже и до войны. Я думаю, она его потеряла. Может быть, перед тем, как уйти в монастырь. Или, может, монастыря никакого не было, может, она просто прибилась сразу к нам.

Люциуш посмотрел на шпиль, вырисовывавшийся на фоне ночного неба. Он медленно кивнул. Ему вспомнилось, как она стоит на пороге и сообщает ему, что умер Жедзян, – К людям нельзя привязываться, доктор.

Песни в лесу про свадьбы и летние празднества.

Ее слезы, ее побег, когда он попросил ее руки.

– Понимаю, – медленно сказал Люциуш, в чьей памяти она мерцала сейчас, как фигура в потоках воды, готовая в любой момент рассыпаться. – Я тоже думал о том, кто она такая на самом деле.

Крайняк снова высморкался.

– Если позволите, доктор, – вы же ведь были в нее влюблены, да?

Дети повалились друг на друга, обруч покатился дальше.

– Немного, – сказал Люциуш.

Уже перевалило за полночь, но имя Маргареты потянуло за собой воспоминания о лемновицких днях, и никому из них не хотелось останавливаться. Истории так и сыпались. Люциуш говорил о том, как они собирали еду в тяжелые весенние дни, как успевали порадоваться солнцу зимой, как играли в футбол на снегу. Крайняк напомнил ему про усилия Маргареты по разведению кошек – «Теперь везде коты, доктор! Не советую есть гуляш!» – и как все вокруг казалось усыпанным известковым порошком. Люциуш вспомнил про нетрезвые летние посиделки с пением, про карточные игры под звездами. Крайняк воспевал случайно обнаруженные соленья, вино, украденное летом из окрестных домов. Оба они вспоминали Жедзяна и то, как слезы скапливались у него в усах; и Новака с его страхом мытья рук; и фотокарточку дочери Жмудовского, и всех остальных, которых могли припомнить, – усмиренного сержанта Черновицкого, кларнетиста с инструментом из жестянок и проволоки, венского портного, сапожника с вмятиной на голове.

На наручных часах Люциуша было четыре, и небо уже чуть-чуть окрасилось рассветом. Он устал от долгой дороги, но все-таки не был готов остановиться. Он вдруг понял, как ему этого не хватало. Дело было не только в воспоминаниях – Крайняк словно бы хранил какую-то его часть, которую он, казалось, уже потерял. Теперь он хотел – жадно хотел – восстановить потерянное, понимая, что они вряд ли еще свидятся. Вы помните, когда я прибыл, спросил он. Ту первую ночь? Солдат – один без челюсти, у другого кишки наружу?

Крайняк помнил.

А первые операции?

Да, пан доктор. По правде сказать, некоторые из нас считали – вы понятия не имеете, что надо делать.

А докторов – Броша и Бермана?

Помнил.

А первых контуженных?

Да.

– Помните Йожефа Хорвата?

Слова вырвались почти неосознанно.

Наступило долгое молчание. Даже звук этого имени казался нереальным; прошло два года с тех пор, как он последний раз произносил его вслух.

Люциуш добавил без всякой необходимости:

– Венгр, которого нам в первую зиму привез крестьянин на тачке; нашел его на перевале.

Люциуш не знал, от чего увлажнились глаза у Крайняка – от горилки или от воспоминаний. Он сидел боком, опершись рукой о стол, и смотрел на розовеющее небо.

– Помню. Конечно, помню, пан доктор. Как такое забудешь.

Наступила долгая тишина. Потом Люциуш неожиданно для себя медленно заговорил. Он рассказал Крайняку про кошмары, мучившие его по возвращении домой, про то, как он винил себя за нежелание отпустить Хорвата, считая, что сам его вылечит. Он говорил о многочисленных случаях, когда Хорват мерещился ему среди пациентов и на венских улицах, о невозможности примириться со своей памятью, найти отпущение или облегчение. Он боится, сказал он Крайняку, что останется среди этой зимы навеки. Что даже если он найдет Маргарету, он не сможет уйти от мысли о Хорвате, принесенном в жертву, и это отравит любую его будущую радость.