Два дня спустя он сделал попытку поговорить с женой.

— Я просто не люблю ее, Питер, потому что она самодовольная сука.

— Почему ты о ней так думаешь?

Питер прочитал в журнале статью, которая советовала задавать вопросы, когда нужно направить в другую сторону ход мыслей собеседника. Или когда требуется переменить тему.

— Почему? — спросил он еще раз, а потом рискнул продолжить: — Она твоя сестра. Ты можешь попытаться наладить с ней отношения.

— Хорошо, я скажу, почему я не могу попытаться. У нее ко всему директорское отношение. Типа, вот она я, Эммалайн. Позирую за столом. Ля-ля-ля. Я это слышу. Слышу, сложив руки и высоко подняв голову. Понимаешь? Эммалайн надевает маску, когда на меня смотрит, и за этой маской меня осуждает.

Они стояли на краю двора. Нола сорвала травинку и сунула ее конец в рот. Она сощурилась и посмотрела на горизонт, на линию за кукурузными полями, видневшуюся между широкими купами деревьев.

Для пущей выразительности она наклонила голову сначала вправо, а потом влево.

— Осуждает меня.

Она отбросила травинку.

— О, наверное, я смогу. Поговорить с ней. Если она вернет Лароуза.

Питер уставился в землю, скрывая ход своих мыслей.

— Прошло четыре дня. Я поняла, — сказала Нола. — Я действительно поняла.

— Я ничего не сказал.

— Но я поняла.

Питер кивнул, ощутив надежду.

— Я хочу сказать, она поступает неправильно, но я все понимаю. Она держит его в заложниках, потому что хочет добиться моего внимания. Она хочет, чтобы я перед ней юлила. «О, Эммалайн, как ты, как твоя работа, твое большое дело, твое то, твое это, как твои девочки, которых так любит Мэгги? Как ты щедра, Эммалайн, как уважаешь великие индейские традиции, раз отдала своего сына белому человеку и почти белой сестре, которая такая жалкая, совсем помешавшаяся от горя. Такая похожая на свою мать, эту Марну, у которой водились змеи. Люди здесь никогда ничего не забывают. И они никогда этого не забудут. Они запомнят Эммалайн Айрон, добрую и сильную». Как они такую зовут? Ах да, женщина-вождь, огема-икве. Женщина, которая взвалила на свои плечи тяжкий груз по имени Ландро и даже помогла ему встать на ноги, чтобы он мог, чтобы он мог… Я просто хочу сказать, что готова убить его, выполнив твою работу. Я вижу твое лицо, когда ты рубишь дрова. Я бы убила его вместо тебя, если бы не Лароуз. Так что их дьявольский невероятный план каким-то чудом сработал, потому что теперь мне стало лучше.

Питер в этом усомнился, но ничего не сказал.

— И никто не снесет топором башку этого долговязого урода. Он слишком высокий, черт бы его побрал.

— У него рост только шесть футов три дюйма[187], — пробормотал Питер. — А у меня шесть и два[188].

— Хочется верить, что наш сын не вырастет таким высоким. Надеюсь, Лароуз не превратится в великана-убийцу.

— Прошло много времени, — сказал Питер.

— Да, прошли годы, не так ли, — отозвалась Нола.

Ее верхняя губа приподнялась в легкой сумасшедшей усмешке, которая иногда заставляла Питера дрожать от желания.

— Иди ко мне, — проговорил он.

— В чем дело?

Она сорвала еще один стебелек и зажала его между губами. Мэгги, как обычно, ушла к Айронам. Они остались одни.

Питер вынул стебелек из ее рта и слегка ударил им Нолу по щеке. Она замерла. Он всмотрелся в лицо жены. Потом принялся целовать и продолжал до тех пор, пока она не ответила. Нола кивнула в сторону дома. Он поднял ее на руки и понес в сарай.

— Не здесь, — шепнула она.

Он не послушался. Они миновали ряд старых недоуздков[189], развешанных на крючках, старый холодильник, зеленый стул, пустые стойла. Он положил на землю тюк сена и накрыл его куском брезента. В сарае некогда был хлев, и там витал приятный запах места, где животные ели, испражнялись, дышали. Это был старый чистый сарай, полный сена и солнца. Он расшнуровал и снял с нее заляпанные краской старые кроссовки, стащил узкие джинсы, стянул трусики. Потом он встал на колени перед тюком, положил Нолу на спину, приподнял ее ноги.

Она посмотрела через плечо мужа на почерневшие дубовые балки. Веревка пропала. Исчезла. Нола завела руки за голову. Ее груди приподнялись.

Он развел ее ноги в стороны, положил руки под бедра, потянул жену на себя и вошел. А потом они оба вернулись назад, к самому началу. Еще не произошло ничего плохого, еще не родился ребенок, чтобы о нем скорбеть, не было утраты, не было опасности. Несколько ос вились над ними, но так и не приземлились на задницу Питера, и солнечные лучи освещали парящие в воздухе пылинки.

И почему она просто не могла увидеть во всем этом мир и славу?[190] Почему она должна думать обо всех погибших, к которым в один прекрасный день присоединится? Она не станет этого делать. Веревка пропала! Как? Зачем спрашивать. Нет, нет, конечно. Только не сейчас. Лароуз сказал ей, что она ему очень нужна. Мэгги присматривает за ней. Она чувствует это. У нее началась новая жизнь. Тем не менее она должна иногда думать об этом, совсем немного, и такие мысли не совсем неправильны, да? Просто бесконечно падать и вечно подниматься в струящихся между телами живых мягких потоках теплого воздуха. Нет ничего плохого в том, чтобы уступать их тающему замиранию, их пустоте. Нет ничего плохого в том, чтобы иметь больше общего с пылью, чем с мужем, разве не так?

— Я решила позвонить, — сказала Нола по телефону. — Просто потому, что сегодня дождливый день. Мне хочется знать, как Лароуз…

Потом она услышала смех Лароуза где-то поблизости от телефона. Трубку взяла, по всей видимости, одна из девочек, но не Эммалайн. Слова застряли у Нолы в горле. Она опустила трубку и подняла руку к глазам.

— С тобой все в порядке? — спросила заглянувшая на кухню Мэгги. — Мама, ты не сводишь взгляд с телефона. Тебе кто-то позвонил?

У Мэгги все еще хранился камень, который Лароуз вложил в ее руку перед тем, как уйти. Он лежал на ее тумбочке. Она не хотела видеть его ни там, ни где-то еще. На ней лежала полная ответственность за Нолу, и она от нее устала.

— Нет, никто.

Нола обняла Мэгги. Объятие Нолы было слишком крепким, и она знала это.

— Милая, — сказала она. — Лароуза удерживают против его воли.

Мэгги лишь обняла мать сильнее.

«Что тут скажешь?» — подумала девочка.