– А они, ногайцы, разве не лютуют? – резонно спросил Фёдор. – Сколько русских людей поистребили, душегубы проклятые?

– Тоже верно. Но мы с Урусом на мир пошли, – рассудительно продолжал Годунов, – а казаки этот мир рушат…

– Так ты сам ими восхищался не так давно? – вяло поднял брови Фёдор. Все эмоции, возникавшие на его лице, рождались точно с опозданием. – Говорил: вот молодцы какие, как отплатили поганым за погубленные русские души! Разве не так?

– Всё так, царь мой батюшка, – печально закивал головой Годунов. – Но вот сейчас мы двинем войска на Крым, а Большая Ногайская Орда у нас в тылу окажется. Нельзя за спиной такого врага иметь! Разве ты не согласен?

– Пожалуй, что согласен, – ответил Фёдор.

– Вот видишь, а казачки иные нам этот мир заключить не дадут.

– Так если договориться с ними? Ведь они и нам, бывает, служат…

– Тут вот какое дело, царь мой батюшка, есть такие казачки на Волге да на Яике, которые смерть великую в улусах ногайских посеяли. Всё дочиста разорили. Девок ногайских уволокли: кого к себе, кого на продажу. Табуны угнали. Да ещё родню князя Уруса порезали…

– Лихие казачки! – слабо вырвалось у царя Фёдора.

– Такие лихие, что спасу от них нет! Никого не слушают. Всё норовят сами!

– Так что же ты просишь?

– Да не я прошу. – Годунов потянулся к царскому уху. – Князь Урус просит!

– Да чего же он просит?

– Суда твоего, царь мой батюшка!

– Какого же суда он требует?

– Справедливого! И приговора соответственно такого же!

Фёдор Иоаннович оглянулся на Годунова – и козлиная борода царя коснулась лопатообразной бороды дюжего боярина.

– Так что же он хочет, князь Урус?

– Смертного суда хочет он этим казачкам, вот чего! – тихо проговорил Борис Годунов.

Лицо Фёдора болезненно исказилось.

– Вот же каков!

– Именно! И не просто просит или требует, а условия ставит!

– Лиходей…

– Да, сволочь он, конечно…

– А иначе?..

– А иначе, говорит, в спину я вам и ударю, только на Крым пойдёте! – Годунов вынужденно поморщился: – Но ведь его тоже понять можно! Урус говорит: какие вы мне старшие братья, если губителей моей родни не накажете? Старшие братья о младших заботу иметь должны! А так – враги вы мне! Изловите, говорит, атаманов, и казните их! Тогда обещаю служить только вам! В ноги, говорит, царю поклонюсь и слугой его стану на веки вечные!

– Это хорошо бы…

– Очень хорошо! О таком только мечтать можно!

Фёдор размышлял, и по лицу его было видно: мучается царь мыслями государственными!

– Значит, жизни только атаманов он требует?

– Только атаманов, – кивнул Борис Годунов.

– И всё равно – свои, как же можно? Ради ногайцев-то?

Борис Годунов распрямился и вцепился крепкими руками в спинку царёва кресла:

– Мне посол сказал: плакал Урус, когда просил! Слёзы лил по своей родне! По пепелище своему степному! Только воровских атаманов требовал наказать князь Урус!.. А ведь это те самые атаманы, что несколько лет назад, ещё при батюшке твоём, посольство ногайское на Волге побили! – вспомнил Годунов. – Да жестоко побили – и посла царского Пелепелицына не послушали! Его самого чуть жизни не лишили!

– Озорники какие, – покачал головой царь. – И впрямь – разбойники!

– Ой, озорники! Ой, разбойники! – вставил Годунов. – Казачки вольные! Да ведь не всё я ещё сказал. Этих казачков для допроса в острог самарский взяли, а они там бунт решили учинить.

– Это как же?

– А так же, батюшка мой царь! Хотели стрельцов твоих извести, воеводу Засекина в Волге утопить, много чего хотели, да не вышло… Теперь на дыбе висят!

– Ну, это поделом…

– Ещё как поделом!

– А как зовут этих казаков? Атаманов этих?

– Одного Барбошей Богданом, другого – Матвеем Мещеряком. Остальных и не упомню. Изловили только Матвея с его казачками…

– Знакомое имя у атамана…

– Тот, что Матвей-то? Да у них у всех имена и прозвища похожие! Вряд ли ты их слышал!

Боярин Годунов лукавил: пока Матвей Мещеряк оставался в Москве, он не раз был приглашён ко двору. Другое дело, что царь, вялое сознание которого ловило далеко не всё, что он видел и слышал, не запомнил хорошенько этого атамана. А вот Борис Годунов его знал – и знал хорошо. И оттого не хотел принимать на себя великую тяжесть и великий грех. Решение, как им поступить с казаками, ещё недавно – великими героями Русской земли!

– Так что же ты думаешь, Борис? – спросил Фёдор Иоаннович.

– А что я могу думать? Царь я разве? Но коли князь Урус в тылу у нас окажется в степях крымских, многие тыщи людишек потерять можем! И всю битву коту под хвост пустить! Сильно мы рискуем! И крепости наши по Волге да по другими рекам Урус жечь будет! Костьми ляжет, а мстить люто станет!

Царь Фёдор вздохнул так тяжело, точно испускал дух.

– Как же быть-то, Борис?

– Думай, царь мой батюшка, думай!

– Так ты что скажешь, боярин и заступник мой?

Борис ещё крепче вцепился в спинку кресла.

– Думай, повелитель! Разве я решаю судьбу твоих подданных? Разве мне Господь такое дело доверил? Ты скажи сам, а я уже потом слово своё холопское говорить буду!

Птичка пролетела за окном, вернулась, села на подоконник. Стукнула клювом в оконце.

– Глупыха! – вяло улыбнулся Фёдор. – Божья птаха!

– Тварь небесная! Дитя неба! – покачал головой Борис. – У неё-то всё просто! Ей рати водить на ворога не надо! Думать о несчастных подданных не надо! – Птица, по восприятию мира так похожая на царя, ещё раз ударила клювом в стекло, вспорхнула и улетела. – Вся забота – поклевал проса и полетела дальше!

– Ну разве что атаманов только наказать? – с великим трудом исторг из себя Фёдор. – Раз они бунт учинили, а?

– Верно! – кивнул Годунов. – Только атаманов!

– Чтобы другим ослушаться охоты не было, да?

– Очень верно, государь! – ещё раз кивнул шурин царский Фёдор.

– Ну так возьми этого Матвея и накажи, – кивнул царь. – И да простит нам Господь наш грех! – он широко перекрестился длиннопалой дланью. – Не ради себя стараемся, ради Руси стараемся… Так ведь, Борис?

– Так, царь мой батюшка, так, – кивнул боярин. – Я сейчас бумагу-то сочиню и тебе подписать её дам. И пошлю гонцов на Волгу! Пусть состоится суд земной и суд небесный над теми казачками! Других разбойничков устрашим, с ногайцами мир подпишем и на Крым пойдём!