Побег дочери Сталина из СССР был событием такой важности, что журналисты из всех стран мира толпились возле поместья Джонсона. Репортеры парковались возле ограды и пытались сквозь живую изгородь шпионить за обитателями дома. Вертолеты с фоторепортерами кружили над поместьем. Местная полиция охраняла дом от вторжений двадцать четыре часа в сутки. Светлане нравилось подолгу бродить в ближайшем лесу без особой цели, но братья Палесик настаивали, что они должны сопровождать ее во время этих прогулок. Светлана им очень нравилась, особенно, когда она откалывала розу от своего жакета и отдавала ее Альберту. «Она такая милая, что я даже начинаю любить русских», — сказал он.

Между тем Присцилла и Светлана работали над переводом «Двадцати писем к другу». Однажды, чтобы дать Присцилле передохнуть от автора, все время сидящего за ее плечом, сестра Присциллы Энис пригласила Светлану походить по магазинам. На следующий день в «Нью-Йорк Таймс» появилась фотография Светланы, примеряющей туфли. В заметке сообщалось, что она купила три пары чулок, слаксы, свитер и туфли. «Слаксы и туфли стоили 46 долларов 82 цента». Существование папарацци и назойливое любопытство «публики» стали неприятным открытием для бывшего советского человека. В СССР никакой любопытной публики не было.

Но домашняя жизнь в поместье Джонсона складывалась очень приятно. Вскоре Светлана заняла место матери Присциллы во главе стола, напротив нее сидел мистер Джонсон, а Присцилла занимала место в середине. Для Присциллы Светлана была как «председатель правления за своим столом, талантливая и значительная персона». Однажды в разговоре зашла речь об Алексее Косыгине.

— О, я полагаю, он очень приятный человек! — сказал мистер Джонсон.

— О, совсем нет! — ответила Светлана.

Присцилла вспоминала: «Чья бы фамилия не всплывала в наших беседах, она всегда могла дать этому человеку точную и меткую характеристику. Это производило впечатление». Светлана читала, как советская пресса нападает на нее в газетах и объясняла, что же имеется в виду на самом деле.

Присцилла считала, что она сама неплохо разбирается в советской жизни, но Светлана «расправлялась с ними одним касанием, она чувствовала, что же они имеют в виду по-настоящему в каждом конкретном случае и разъясняла все очень точно, намного, намного лучше, чем я и, я думаю, лучше, чем кто-либо другой еще».

Но вскоре дом Джонсона стал напоминать Большой центральный вокзал в Нью-Йорке. Слишком много людей хотели встретиться со Светланой. В дом стали заглядывать знакомые, которых Присцилла не видела годами. Однажды телефон звонил восемьдесят девять раз за день. Если кто-нибудь спускался ночью вниз, то обязательно натыкался на частного детектива. Когда приехали братья и сестры Присциллы и увидели весь этот хаос, они стали настаивать, что Светлана должна уехать. В доме было столько ненужных людей, что они боялись ухода старых слуг отца. Но отцу Присциллы нравилось, что Светлана гостит в его доме. У него было чувство юмора, и он часто шутил: «Я так нравлюсь Светлане, потому что напоминаю ей ее отца».

Присцилла отправилась к Гринбауму и попросила его назначить дату отъезда Светланы из дома отца. «Спасите меня, я не хочу брать это на себя, — попросила она. — Я полагаю, она будет злиться на любого, кто, так сказать, будет выпинывать ее из нашего дома. Я должна была понять раньше, что все эти расставания, отъезды и чувство, что она нежеланная гостья, должны вызвать такую реакцию». Присцилла не хотела, чтобы Светлана снова почувствовала себя нежеланной гостьей.

Присцилла поехала в Атланту, в штат Джорджия, чтобы повидаться со своим мужем, который из-за ее долгого отсутствия грозил разводом. Они поженились только в прошлом декабре. Однажды вечером позвонила Светлана.

— Ты убеждаешь их делать сокращения в моей книге! — злилась она. — Ты не имеешь права так делать! Это не твое дело!

Светлана злилась все сильнее:

— Ты вмешиваешься в редакторские дела, которые тебя не касаются!

Присцилла была поражена: «У меня было ощущение, как будто по мне проехал тяжелый танк или трактор».

Джордж Кеннан рекомендовал внести в рукопись небольшие сокращения. Одно из них касалось письма, которое Светлана написала Алексею Каплеру. Так как Каплер был еще жив, это могло быть для него опасно. Другое сокращение касалось упоминания о том, что Сталин никогда не смотрел кровавые спортивные соревнования, так как не выносил вида крови. Кеннан посчитал, что ирония этого заявления может выглядеть слишком оскорбительной.

У Присциллы был еще один скрытый мотив, из-за которого она хотела, чтобы рукопись сократили. Еще не принявшись за работу, она попросила оценить объем текста, и ей дали совершенно ошибочную цифру. Издатель перепродал права на публикацию произведения по частям, и Присцилла боялась, что ей не хватит времени на перевод книги. Но ее очень задело и привело в недоумение поведение Светланы во время телефонного разговора. Оказалось, Светлана очень легко забыла обо всем гостеприимстве, которым она пользовалась в доме Джонсона целых шесть недель. Из-за чего она так разозлилась? Только ли потому, что были задеты ее чувства как писателя? Или из-за того, что когда-то ее русский друг профессор Мануйлов сказал ей не давать никому изменить в книге ни слова? Как бы то ни было, после этой вспышки отношения между Светланой и Присциллой навсегда испортились.

Джордж Кеннан попросил свою дочь Джоан пригласить Светлану на завтрак к себе в дом в Принстоне. Это приглашение имело пугающие перспективы, поскольку все должно было держаться в тайне и, кроме Светланы, были приглашены и другие знаменитости, например, Артур Шлезингер и Николас Набоков, сын знаменитого писателя. Джоан приготовила тушеного омара, не смыв с него морскую соль, и блюдо получилось несъедобным. Только Светлана съела все, что было у нее на тарелке, и сказала, что получилось очень вкусно — еда напомнила ей о Черном море. Джоан была просто очарована ею.

Было решено, что Светлана проведет лето с Джоан и ее семьей. Джордж Кеннан и его жена Аннелиза уезжали в Африку, где он должен был читать лекции. Шестого июня братья Палесик увезли Светлану на ферму Кеннанов, занимающую две сотни акров в Восточном Берлине, штат Пенсильвания.

Вокруг все напоминало чеховскую пьесу «Вишневый сад». Ферма управлялась как помещичье хозяйство в дореволюционной России. В доме было много безделушек, которые Кеннаны привезли из СССР: старинные гравюры, фарфор, федоскинские лаковые миниатюры. На стене даже висела фотография Кремлевской набережной в рамке. Построенный в девятнадцатом веке дом был украшен впереди двумя колоннами, которые образовывали нечто вроде портика. Джоан вспоминала, что они со Светланой провели много вечеров, сидя под этими колоннами и глядя в поля. Светлана с ностальгией вспоминала о российских степях. Женщины проводили вечера вдвоем: дети Джоан уже были в постелях, а ее муж работал в городе и приезжал по выходным.

Через две недели Светлана сказала братьям Палесик, что ей не нравится все время находиться под охраной. В Америке у нее было больше охранников, чем даже в Кремле. На прощание братья подарили ей шариковую ручку с гравировкой: «Светлане. Пользуйтесь на счастье. Ал и Джордж».