А одно из самых удивительных мест – район серных бань. Здесь на небольшом пятачке торчат знаменитые купола, под одним из которых Пушкин отдавал себя на растерзание свирепым массажистам. Рядом мечеть, грузинский православный храм, русская церковь, григорианская церковь, армянская и даже еврейская церковь, именуемая синагогой. Именно здесь Галактион Галишвили отчетливо осознавал, как величествен и прекрасен был древний Тифлис и каким он должен стать снова.

Но что это? – с тревогой подумал писатель, остановившись посреди улицы. Его толкали и ругали, но он не мог сдвинуться с места, впившись взглядом в фигуру Матери-Грузии. Этот колоссальный и уродливый монумент, возвышающийся над столицей с семидесятых годов, всегда раздражал Галишвили несовершенством своих форм. Но сегодня со скульптурой творилось вообще что-то невообразимое.

Сойдя с пьедестала, она двинулась на лежащий у ее ног город, безжалостно топча людей, троллейбусы, автомобили и здания. Голос Матери-Грузии был громогласен и страшен, в нем угадывались непримиримые интонации Нино Бурджанадзе, взявшейся клеймить позором кремлевских прихвостней, пытающихся совратить славный грузинский народ с прямого пути в Евросоюз.

– О, горе тебе, Москва! – гремела Мать Нино, надвигаясь на Галишвили. – Как смеешь ты противостоять демократическим преобразованиям, продавая нам, твоим ближайшим соседям, энергоносители по мировым ценам? Разве наши добрые граждане не снабжают тебя апельсинами и гвоздиками? Разве не пополняют ряды этнических группировок? И не Грузия ли всеми правдами и неправдами сотрудничает с НАТО, этой достославной организацией, стоящей на границах России, дабы предотвращать вторжение туда террористов?

Очки шагающей по Тбилиси великанши испускали столбы ярчайшего света, которые, подобно лучам гиперболоида, дотла сжигали все, что попадало в поле зрения. Вскрикнув, Галактион Галишвили помчался прочь, в ужасе закрывая голову. Вокруг стоял неимоверный грохот, камни под ногами плавились, стены домов рушились, воды Куры кипели. И очень скоро не осталось никого вокруг. Никого и ничего.

Только крошечный старик Галишвили, бегущий по выжженной пустыне, которой не было видно ни конца ни краю. Бегущий и зовущий на помощь дочь Тамару, потому что больше звать было некого.

Его ноги двигались все медленнее и медленнее… Мерк свет в глазах… Голова клонилась на грудь… Свесилась, неживая… Сердце остановилось…

Так он и остался сидеть, одинокий, беспомощный старик, привалившийся к холодной стене тюремной камеры. С мелко подрагивающими ногами и лужей, набегающей на пол между ними. Он остыл раньше, чем лужа. Но гримаса ужаса на его лице успела смениться слабой счастливой улыбкой, потому что перед смертью он все же добежал куда-то туда, где не было ни горя, ни боли, ни страха.

Куда-то туда, где его наконец обласкали и утешили. Он честно заслужил это всей своей маленькой, нелепой и бестолковой ролью, отведенной ему в грандиозной массовке, именуемой жизнью.

Мы все заслужили.

71

Было около девяти часов утра, но работа в управлении кипела вовсю. В сумрачных обшарпанных коридорах изнывали от тревоги и неуверенности десятки подследственных и свидетелей. Они стояли у стен или сидели на длинных, отполированных множеством задов скамьях. Вид у всех был одинаково оторопелый, многие судорожно зевали, тараща осоловелые глаза. Из-за обтянутых дерматином дверей доносился перестук пишущих машинок, бубнеж, плач, истеричные вопли. Было душно. Воняло, как в вокзальном сортире.

Наслаждаясь привычной рабочей атмосферой, молодой сотрудник оперативно-следственного отдела с воспаленным носом и слезящимися глазами прошел по длинному коридору, открыл единственную тут полированную дверь, коротко стукнул во вторую, едва приметную во мраке «предбанника», толкнул ее, вошел, замер по стойке смирно.

Сцена, представшая перед его глазами, сделала его полным идиотом. Зачем-то приложив ладонь к непокрытой голове, он отрапортовал:

– Разрешите доложить, господин полковник. Он обоссался напоследок и помер.

– Кто?! – гневно вскричал Тутахашвили, из-под которого вывернулась журналистка «Новой Грузии», бледная, как покойница.

«Мне бы так, – пронеслось в голове красноносого. – Полковник ее прямо на столе собирался распечатать».

– Тот писатель, которого мы вчера взяли, – произнес он, продолжая отдавать честь. – Галактион Гали… га… га…

Красноносый осекся, заподозрив, что имя старика в присутствии дочери произносить не следовало.

– Я спрашиваю: кто позволил тебе врываться ко мне без спросу? – взревел Тутахашвили, суетливо застегивающий штаны.

Оставленная в покое Тамара соскользнула со стола и скрючилась на полу, обхватив прикрытые юбкой колени.

– Я стучал, – попытался оправдаться красноносый, вытянув руки по швам.

– Стучал? – Подскочивший к нему полковник схватил его за уши и несколько раз ударил затылком об дверь, приговаривая: – Так? Так? Так, я тебя спрашиваю?

Потом был разворот, болезненный пинок в зад и, кажется, прощальная затрещина. Очумелый жандарм, пробкой вылетевший в коридор, постоял немного, хлопая глазами, и пошел восвояси, сунув обе руки в карманы брюк. На ходу он прикидывал, кого вызвать на допрос в первую очередь. Молодых журналисток среди его последственных не было, однако изменницы родины женского пола попадались. Остановив выбор на тридцатипятилетней вдове, подозрительно часто созванивающейся с родней из Сочи, красноносый жандарм воспрял духом и ускорил шаг.

А Тамара Галишвили осталась сидеть на полу кабинета, уронив голову на колени. Ее решимость принести себя в жертву оказалась напрасной. Отца больше не было. Слез тоже почему-то не было. Тамара просто сидела и безучастно прислушивалась к голосу полковника Тутахашвили, соизволившего ответить на телефонный звонок. Она делала это, чтобы заглушить другой голос, по-прежнему звучащий в ушах. Короткий доклад молодого жандарма прокручивался в мозгу снова и снова.

Он обмочился и умер… Тот писатель… Гали… Гали…

Тамара яростно дернула себя за волосы, чтобы хоть немного заглушить голос заодно с нестерпимой болью, скопившейся в груди. Подняла сведенное страданием лицо. Заставила себя вернуться к действительности.

Что-что? В телефонном разговоре речь идет о Бондаре?

Неужели Тутахашвили и впрямь назвал Женину фамилию? По какому поводу? Ага, Бондарь находится в каком-то доме близ озера Табацкури. Собеседник требует, чтобы полковник немедленно выехал туда. Бондаря и Давида Гванидзе, взятого им в плен, собираются убить. Ликвидировать, как выразился Тутахашвили. Чем раньше, тем лучше.

Что же это получается? Неужели бог не видит, каково приходится Тамаре? За какие такие грехи он обрек ее на страдания? Такое испытание ей не вынести. Потерять сразу двух дорогих людей за один день?

Перед мысленным взором Тамары возникло улыбающееся лицо отца. Его сменил Женя Бондарь. А потом все заслонила мерзкая рожа полковника Тутахашвили, подергивающаяся от судорог страсти.