– Молись, – кивнул Бондарь, стараясь говорить самым ровным тоном, на который был способен. Пятиминутная отсрочка смертного приговора принесла невероятное облегчение. Как будто Гванидзе намеревался убить Бондаря, а не наоборот.

– Молись, – повторил он, становясь к пленнику вполоборота.

– Лучше бы ты совсем отвернулся, – проворчал тот.

– К тебе? Спиной?

– Ладно, как знаешь, только не перебивай меня, – сказал Гванидзе. – Я дам знать, когда закончу. И стреляй не в лицо, а в сердце, договорились?

– Десять секунд прошло, – произнес Бондарь деревянным голосом.

Зыркнув на него, Гванидзе принял сидячую позу, подогнул ноги и поднес ладони к лицу, беспрестанно оглаживая ими бороду. Послышалась невнятная скороговорка, изредка прерываемая заунывными завываниями. Бондарь не выпускал пистолет из руки, но держал его дулом вниз. Он смотрел вдаль. Гванидзе, находящийся на периферии его зрения, выглядел как бесформенное пятно. Если бы он сделал резкое движение, Бондарь бы среагировал моментально. Но никаких резких движений не было. Просто из рваного рукава Гванидзе миллиметр за миллиметром выдвигалось стальное жало.

Он извлекал скальпель из специального браслета, когда делал вид, что бьет низкие поклоны. Медленный, монотонный ритм молитвы при этом не менялся, усыпляя внимание противника.

Наконец скальпель, прижатый большим пальцем к ладони, был готов к броску. Не прерывая бормотания, Гванидзе занес руку.

Неуловимое движение – и вот уже серебристая полоска стали рассекает темноту, а вскочивший на ноги чеченец бежит на Бондаря, намереваясь сшибить его на землю, чтобы воспользоваться преимуществами в весе и внезапности нападения. Расчет был верен. Скальпель не мог убить противника, но должен был ошеломить его, парализовать, заставить позабыть о пистолете. Сумей тот увернуться – он все равно терял драгоценные мгновения. Вздрогни он от боли – его выстрел будет неточен. Одного не учел Гванидзе. Ему противостоял не просто абстрактный противник. Ему противостоял капитан Бондарь.

Не моргнув глазом, он принял скальпель левым плечом, одновременно открыв огонь из-под приподнятой руки, от пояса. Пули дырявили набегающего Гванидзе снизу вверх, прошивая его насквозь. Указательный палец Бондаря безостановочно нажимал на спусковой крючок, торопясь реабилитироваться за свою недавнюю неповоротливость.

Паф-паф-паф-паф-паф!

Все пять пуль вошли Гванидзе в сердце, как тот и просил. А потом Бондарь сделал шаг в сторону, пропуская бегущую по инерции тушу. Подобную грацию демонстрируют тореадоры, уворачивающиеся от быка. Но после этого они не лезут в карман за сигаретами и не закуривают, глядя на агонизирующую жертву.

А Бондарь закурил. И посмотрел.

Свалившийся ничком Гванидзе мелко подрагивал, вытекающая из него кровь была на вид черной, как лужа дегтя. Вырвав скальпель из плеча, Бондарь перебросил сигарету в угол рта и, прищурившись, полюбопытствовал, какого же цвета его собственная кровь? Она была привычно красной.

Значит, все в порядке.

Хмыкнув, Бондарь скинул куртку и занялся изготовлением повязки. Его лицо не выражало ровным счетом ничего.

67

До рассвета он просидел в трофейном «Лендровере», не позволяя себе вздремнуть даже на пять минут. Неудобная поза помогала справляться с сонливостью. Тонированные стекла джипа затрудняли обзор, поэтому Бондарь наблюдал за шоссе позади себя, высунувшись из открытого окна. Ему был виден отрезок дороги длиной в полкилометра. Автомобиль, идущий со средней скоростью, мог преодолеть открытое пространство примерно за тридцать секунд. Это не давало возможности расслабиться. Вытянув ноги на обеих передних сиденьях, Бондарь сидел, опираясь спиной на дверцу, и почти неотрывно глядел назад.

От непрерывного курения горчило во рту. Свои сигареты закончились, поэтому пришлось перейти на слабенький «Парламент» покойного Гванидзе. Непривычный фильтр и травяной привкус табака раздражали Бондаря. Докурив сигарету, он давал себе слово не прикасаться к следующей, но всякий раз поступал вопреки здравому смыслу.

Небо затянуло сплошной облачной пеленой. Поначалу луна смотрелась, как фонарь, затонувший в небесной пучине, а потом расплывчатое пятно света исчезло. Мрак поглотил его.

Это наводило на невеселые размышления. В мозгу Бондаря всплыли стихи, которых он знал немало. Однажды ему довелось проторчать в засаде несколько суток, а под рукой у него оказался поэтический сборник. Безотказная память зафиксировала добрую половину прочитанных виршей, что причиняло известные неудобства. Они, как правило, сочинялись людьми по натуре мрачными, разочаровавшимися в жизни. Даже в тех стихотворениях, где речь шла вроде бы о чем-то светлом, ощущалась беспросветная тоска.

Не разглядеть за горизонтом ни черта.

Даль вечно за семью печатями хранится.

Кому-то, может быть, условная черта.

А мне так попросту запретная граница.

Очерчен круг. И мне ужасно душно в нем.

Стена прозрачна. Только не сбежать из склепа.

Мой мир, обманчиво просторный ясным днем,

Так тесен ночью, и во мрак я тычусь слепо.

Терзает душу вечной тайной неба синь.

Что там, за занавесом, от меня закрытым?

И мой усталый взор, куда его ни кинь,

Все тянет снова к горизонту, как магнитом.

Мысленно восстановив все три куплета, Бондарь невольно усмехнулся. Его, образно выражаясь, усталый взор тоже был устремлен к горизонту. Туда, откуда должен был появиться белый микроавтобус «Мерседес», набитый вооруженными до зубов боевиками. Такое вот маршрутное такси по-кавказски.

Хорошо бы сейчас сюда парочку умников из Европарламента, лениво размышлял Бондарь. Да американских сенаторов с конгрессменами. Наблюдатели от ООН тоже не помешали бы. И, уж конечно, пошло бы на пользу пребывание здесь отчаянным отечественным либералам и бескомпромиссным борцам за соблюдение прав человека. Вся эта говорливая публика шибко сокрушается по поводу ущемления свобод чеченских сепаратистов. Но что запели бы эти отцы кавказской демократии, окажись они нос к носу со звероподобными горцами, умеющими лишь убивать, пытать, насиловать?

Решив, что песнь их была бы жалобной и фальшивой, Бондарь снова не удержался от кривой усмешки. Эта манера улыбаться одной половиной рта появилась у него после гибели жены и сына. Глаза же его оставались при этом холодными и пугающе пустыми. Будучи зеркалом души, они исправно отражали то, что творилось у Бондаря внутри.

Продырявленное плечо беспокоило его меньше, чем волчья тоска, поселившаяся в сердце. Рана почти не болела. Сердце напоминало о себе постоянной ноющей болью. Особенно теперь, когда Бондарь бодрствовал в глухой ночи в чужом автомобиле на пустынной полузаброшенной дороге.

Рядом лежал армейский «АК» с запасным рожком. От него остро пахло машинным маслом, и всякий раз, улавливая его, ноздри Бондаря трепетали. Им не терпелось ощутить терпкий аромат пороховой гари. Запах сражения. Запах возмездия. Запах победы, кружащий голову похлеще самого крепкого мужского одеколона.