– Что у тебя?!

Голос вошедшего в камеру Унгерна прогремел подобно грому. Сипайлов и Пасюк вздрогнули одновременно. Генерал, не дожидаясь ответа, взял со стола листки с «показаниями» и быстро пробежался по ним глазами. Лицо его оставалось недвижимым, только в глазах ярче разгорелось пламя безумной жестокости.

– Бурдуковский! Этих агитаторов сейчас же закопать с жидами вместе. А ты немедленно арестуешь всех перечисленных!

Отдав приказ начальнику контрразведки, барон вышел столь же стремительно, как и появился. Однако в камере остался давешний урядник с двумя казаками его личного конвоя, подхватившие Пасюка под руки – приказы Унгерна выполнялись незамедлительно!

Единственное, что успел сделать Александр, – перехватить взгляд Сипайлова, направленный в спину генерала – жуткая смесь лютого разочарования и дикой злобы…

– Ты не бойся, Родя, будет больно, а потом все…

Голос Пасюка доносился тихим журчанием ручейка. Если бы не это, то Артемов бы уже сошел с ума, бесповоротно.

Вот только ответить ему Родион не мог – изувер барон, чтоб его в аду на сковородке жарили, приказал пришить язык к губе. А потому несчастный парень сейчас мог только мычать, но и этого он не делал из-за страха быть услышанным теми, кто сюда уже прибежал на поживу и кровавое пиршество.

Ночь была полна необычайных звуков, леденящих кровь в жилах. Хорошо слышался скулеж и повизгивание, но не испуганное, а жуткое в своей кровожадности, словно плач детей, причем не страшащихся чего-либо, а упыриный, в котором звучало одно яростное вожделение.

И от этого все его тело, закопанное по шею в холодную землю, крепко стиснутое ремнями, покрывалось мурашками.

Из темноты, совсем рядышком доносилось хриплое пение на незнакомом языке – идиш или иврит – этого Родион не знал. На соседнем пригорке унгерновские палачи закопали целое семейство евреев, пойманных и истерзанных.

Старики-родители, которых Артемов плохо разглядел, так как от боли глаза постоянно слезились, их дочь, или, скорее внучка, совсем молоденькая, истерзанная, зверски изнасилованная – она еле передвигала ноги, идя к месту казни, сопровождаемая гнусным смехом казачков, делящихся между собою мерзкими комментариями.

Сейчас он ненавидел их до ломоты зубов! Люто! И проклинал тот день и час, когда сам нацепил лампасы по дурости в поисках своего места в той России. В дерьмо добровольно залез…

– Ты не осуждай их! – Пасюк словно прочитал его мысли. – Война жестокая вещь, а гражданская вдвойне лютая. Ты видел все ее стороны – жалости тут не ведают. А мы с тобою на этом кровавом пиршестве всего лишь пища, а не едоки. Не нужны в этом мире, отринул он нас…

Сейчас Артемов высказал бы Пасюку все, что думает по данному поводу, вот только промолчал, даже не замычал, впервые в жизни понимая, как чувствует себя загнанная лошадь, которой пасть разорвали железом. А Пасюк продолжал тихо говорить, как бы успокаивая и его, и себя:

– Испытание нам дано, Родя, в наказание и во искупление. И м дано! Вот и мучаемся сейчас, потому что болтались в той жизни, как дерьмо в проруби… Жить нужно, а не выжидать момент, когда хавку послаще дадут… Ну ничего, завтра мы снова проснемся в сарае, буран пройдет…

Родион заморгал глазами, стараясь смахнуть выступившие на них слезы. Сердце яростно забилось в груди. Неужто?!

– Так и будет, Родя. Отринет нас этот мир, через боль и отринет. А с осуждением ты не торопись – Он специально дал нам взглянуть на эту вакханалию! Ты хочешь, чтоб такое и у нас было?! Теперь понимаешь, к чему призывает безответственная сволочь, что с некоторыми нашими атаманами спелась?! Им только властвовать, а более ничего не интересует. А мы этих краснобаев слушали, развесив уши! Вот она атаманщина, прямо перед глазами – бесноватый упырь – немец, новоявленный спаситель Отечества…

Пасюк не договорил, прерванный диким женским визгом. Судя по голосу, кричала девчонка, но от страха, а не от боли. И тут же донесся радостный скулеж, в котором слышались требовательные нотки. И вой, пронзительный, выматывающий душу вой…

– А-й-я-яй!!!

Полные животной боли крики заживо поедаемых людей почти остановили сердце в груди. Родиона затрясло как в лихорадке, по щекам потекли горячие слезы. Скоро ночные упыри явятся и за ними, будет больно, очень больно, как этим несчастным людям, вся вина которых лишь в том, что они евреи.

Но потом все пройдет, и он снова очутится в своем мире, в теплой постели, и проснется от милого голоса матери и запаха горячей, только что вынутой из духовки запеканки. А в мозгу сами выступили слова, которые он однажды слышал:

«Прости им, ибо не ведают, что творят!»

Словно и не было этих странных, страшных, длинных и стремительных дней, которые пролетели как один миг: в небольшой комнате, покрытой коврами и священными полотнищами на стенах, кроме Панчен-ламы никого не было. Старик сидел на корточках спиной к двери.

– Агууехэ-батыр, приветствую тебя!

Голос Панчен-ламы, казалось, раздавался внутри головы Булата.

– Вы называете меня чужим именем, эсэг! – Булат, проклиная себя за свою сегодняшнюю спесь и гордыню, поклонился самым низким поклоном, смиренно присел напротив старого ламы, сложив под себя ноги, и склонил голову. – Я не Великий Воин, я ваш верный пес, хотошо нохой!

Сухие сморщенные губы растянулись в подобие улыбки, но Булат ее не увидел.

– Ты сменил зубы, хотошо нохой! Хорошо! – только после этих слов Булат посмел взглянуть в лицо старика.

– Рассказывай!

Булат закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями, и начал, было, говорить, но тихий голос перебил его:

– Тебе не понравился мой подарок?

Рука Булата судорожно дернулась, словно сжала рукоять сабли.

– Нет, эсэг! Я… Я потрясен вашим подарком! Я, – он замялся, сглотнул подступивший к горлу ком и проговорил тише, – я не достоин этого клинка!

– Ты сменил зубы, хотошо нохой! – Старик удовлетворенно покачал головой. – Щенок вырос в волкодава… Хуварак доложил мне, что унес ножны назад в сокровищницу… Хорошо! – Он еще раз покачал головой, глядя на потрясенного нукера.

«Откуда он узнал, что я сменил ножны?! Прислужник никак не мог успеть попасть к нему раньше меня!»

– Я знал, что ты оценишь великий клинок и отбросишь, как ненужную шелуху, презренные драгоценности и злато! – Старик пошевелил правой рукой, и двери комнаты распахнулись.

Тот же хуварак, что привел Булата к Панчен-ламе, осторожно, словно великую драгоценность, внес на вытянутых руках сверток, положил его между сидящими на пол и так же бесшумно удалился.

– Разверни!

Булат достал клинок, который он в своей комнате только успел вложить в старые ножны своей сабли, как за ним пришли.