«Жалко Сан Саныча, но он сам выбрал свою судьбу. Заигрался в казачество, вот и получит по самое не могу. А мне незачем – добраться бы до Харбина, золотишко на первое время есть. А там концерты пойдут, в Америку переберусь – джаз в моду входит, вот я им и сбацаю, враз челюсти отвесят. И слава такая пойдет, а с ней и деньги!»

Артемов хладнокровно отвернулся от окна и уселся на мягкий диван, закурил папиросу и предался мечтаниям, которые становились с каждой секундой все радостнее…

– Вам жалко своего спутника?

Напротив уселся чешский капитан, сочувственно глядя в лицо. Родион скривил губы – помочь Пасюка нельзя, себя только погубишь. Вот пусть Сан Саныч и огребается, он свое пожил. А перед ним весь мир открыт, и он получит вскоре свою малую толику славы и денег – те же самые чехи его, разинув рот, слушали, внимая музыке и пению. А Пасюк? Да что Пасюк – своя рубашка ближе к телу!

– Да нет, наверное… – глухо произнес Родион. – Мы с ним мало знакомы. Тем паче он большевик, а они – сволочи изрядные!

– Как и вы, молодой человек?

Словно этого и ожидая, офицер зло улыбнулся, и от этого оскала воздушные замки, сотворенные Артемовым в мозгу, рассеялись как дым, как мираж. Мир из розовых цветов стал превращаться в черный, душа забилась в пятки и стала скулить от страха, и одновременно зачесалась поротая задница, предчувствуя недоброе.

– Музыкант вы хороший, – с той же странной улыбкой произнес чех, – талантливый, даже гениальный. Я бы довез вас до Харбина, вот только проверку вы не прошли…

– Какую такую проверку? – пискнул Родион, сжимаясь от предчувствия надвигающейся катастрофы.

– Он отстаивал вас до последнего, не жалея себя. А вы… Никогда не торопитесь стать сволочью, за вас это с охотой сделают другие! – чех закончил говорить так, будто плюнул с брезгливостью, а затем громко приказал, обращаясь к трем солдатам, что стояли в вагоне:

– Живо передайте этого поганца русским, пусть они сами с ним разбираются!

От такой подлянки судьбы Родион остолбенел, но внутри, как тогда в Шимках, заклубилась ярость, и выплеснулась, когда здоровенный солдат протянул к нему свои руки.

– Ки-йя!

– Ох…

Здоровяк согнулся от боли в три погибели, получив пинок носком туфли по самому чувствительному для всякого мужчины месту, неважно какой бы он ни был национальности.

– Пся крев!

Первая победа Артемова над «братушками» оказалась и последней, к тому же «пирровой» – ругательства двоих чехов оказались намного эффективней японского боевого возгласа: Родион был нещадно избит, из него вытряхнули всю золотую наличность и с громким смешком вышвырнули из тамбура прямо под ноги стоявших рядом с вагоном унгерновцев.

– Держите еще одного большевика, на пару к первому!

Падение оказалось чувствительным – это не на татами падать. Нос он себе расшиб капитально: из него хлынула кровь.

Артемова рывком подняли на ноги, и он увидел перед собой расплывшуюся в розовом тумане усатую мордяху казака, изрядно разившую ему в лицо застарелым перегаром. На серебряных погонах в линейку растянулись по паре маленьких звездочек.

– Ну что, краснопузик, дождался? – радостно осклабился хорунжий в новом синем халате, а Родиону захотелось немедленно закусить огурцом от такого приветствия – запашок от того шел прямо убойный, но мозг уже включился в работу, и нашел, как ему показалось, самый приемлемый вариант.

– Я сам прапорщик Иркутского казачьего полка!

– Да ты че?! А почему как стрюк одет?!

– Так это чехи мне одежду и дали, мой таарлык забрав! – Родион вспомнил, как называл Лифантьев монгольский халат, и узрев ошарашенные лица казаков, обратился к чешскому капитану, что стоял в тамбуре рядом с ухмылявшимся от внезапно приобретенного богатства солдатом. – Ведь так, господин капитан?

– Так, – медленно произнес чех, еще не поняв, куда клонит столь наглый «перевоплощенец», оказавшийся на проверку станичником, а тот свою линию начал гнуть с упорством фанатика.

– Золото из карманов они у меня вытряхнули. На семьсот рублей. Наше, казачье золото, из войсковой казны. Потому и большевиком назвали, дабы грабеж от себя отвести! Вон смотрите!

Родион вырвался из рук, держали его уже еле-еле, а потому проделать это оказалось нетрудным, и, подскочив к подножке открытой вагонной двери, вцепился как клещ в ногу чешского солдата, который несколько минут тому назад «облегчил» ему карманы.

– Ратуйте, православные!

Артемов с яростью, придавшей ему неимоверные силы, так рванул чеха на себя, что тот от неожиданности вылетел из вагона, аки птица. И нагадил так же – вот только вместо дерьма на изумленных казаков посыпался обильный дождь из золотых кругляшков…

– Где казаки, Доржи?

Подскакавший цирик лихо осадил коня перед Булатом и с усмешкой произнес, щуря и без того узкие глаза.

– Шубин повернул с казаками обратно на заимки. Забрал только своего приказного и наши «подарки».

– Это хорошо! – теперь и Булат-батыр удовлетворенно прищурился. Его замысел полностью осуществился, и он добился того, что кровь не пролилась на землю, как и приказал ему Панчен-лама.

Баяна казачий атаман не тронул, да и вины тайши не было – когда человек между двумя кострами оказывается, то поневоле один из них своими языками опалит.

И провести Шубина многого стоило – Тункинский волк сам отличался завидной хитростью, как говорят сами же русские, что такому человеку не стоит класть палец в рот, мигом откусит.

Атаман, как и ожидал Булат, бросился за ними в погоню, опоздав на сутки. И как ни петлял отряд цириков в степи, на третьи сутки казаки стали настигать похитителей.

Вот тогда Булат, как и задумал ранее, отрядил пятерых самых лучших нукеров с двумя плененными «мангусами» идти до самой Даурии, где властвовал Черный барон Унгерн, которого многие ламы втихомолку уже стали именовать земным воплощением кровожадного бога войны Сульде.

Отряд ушел по руслу реки, и вода смыла следы копыт, а сам Булат, задержавшись на месте, пошел в другом направлении, с двадцатью цириками и связанным казаком Лифантьевым.

Последнего все монголы не без основания опасались – пока вязали ночью безоружного казака, станичник ухитрился двоих нукеров изувечить голыми руками и вырвал саблю. Пришлось ударить по голове и, только оглушив, связать.

Шубин обманулся, не заметив подвоха, и бросился за уходящими на юг монголами. Бешеная скачка длилась еще три дня, и лишь только тогда Булат решил прекратить склоку, которая могла перерасти в кровавый бой. Лифантьева оставили в первом встречном стойбище, и Булат щедро наделил его за обиду доброй горстью золота.

С болью в сердце он оставил один из двух ручных пулеметов «Льюиса», добытых год назад у китайцев, добавив к нему непочатый цинк патронов.