— Мы дадим на третью рецензию, — сказал наконец и любезно улыбнулся. — Но ничего не могу обещать, вы взяли такую тему…

— Какую?

— Взрываете устои! — Истина всё-таки прорвалась! — Могут быть осложнения в прохождении… — Кирилла Семёнович, видно, сразу же пожалел о своих словах. — По плечу ли вам, женщине, мужское дело? — повторил он слова директора. — И потом… почему бы вам не отнести рукопись брату? На днях утверждён завотделом прозы одного из лучших издательств в Москве, а работает он там уже давно, можно сказать, правая, нет, левая рука директора! Я думаю, у него никаких осложнений и не возникнет.

В первое мгновение Марья опешила: она понятия не имела о том, что Иван уже приступил к работе, тут же рассердилась на себя за то, что выказала удивление.

— Это неудобно — идти к брату! — сказала решительно. — Прочитайте вы сами, прошу вас. Зачем рецензия? Я подожду вашего решения!

— Почитай, Кирюша, в самом деле, сам! — включился директор, видимо не слышавший всего их разговора, а ухвативший лишь её последние слова. — Видишь, как тебя барышня просит?!

Марья поняла, что аудиенция окончена и что она этот бой проиграла. «Барышня»! Не человек она для этих лощёных мужчин — «барышня»! Не прошибёшь сегодняшнее, сиюминутное время! Злость, не рассуждающая, рождённая унижением, подняла Марью.

— По-видимому, вы решили мою судьбу: я ведь не в состоянии участвовать в вашем тепло-валюто-обмене. Но не поторопились ли вы: может, я рак лечу?! Вы ведь, как и все смертные, не застрахованы от этой болезни! — неожиданно для себя сказала, вспомнив об опытах Альберта, многие из которых уже увенчались успехом.

И сразу стало стыдно: на одну чашу весов положила неизлечимую болезнь с дикими страданиями, время вечное, которое — куполом над ними, на другую — желание быть напечатанной, в основе которого всё-таки — тщеславие. Она попала в местное время, уподобилась им, издателям, стала мелочной, слова какие из неё повыскакивали, в духе Кириллы Семёновича!

Что же с ней приключилось?! Стыд непроницаемой пеленой закрыл от неё лица издателей. Не прибавив больше ни слова, Марья вышла из кабинета, забыв закрыть дверь, оставив в кабинете директора рецензии и рукопись.

«Что со мной? Нельзя так терять себя, нельзя с ними… в одной упряжке, — бормотала она, унося ноги из чуждого ей мира, заразившего её злобой и тщеславием. — Нельзя быть мелкой. Не имею права! Что же: христианское смирение, непротивление? Нет. Но и не злоба, не месть!» Марья ненавидела себя в это мгновение, словно совершила против себя предательство.

Именно в это мгновение, под ветром, замёрзшая, запорошенная снегом, она поняла, как Иван попал в своё благополучие. Маленький шажок навстречу лжи — первая неискренняя улыбка. Неискренние, против воли, слова — ещё шажок, незаметный. А потом, в неуловимую минуту, сахарин превращается в сахар. Разве горбат твой собеседник, разве немыт или на руку нечист? Полно, он так мил, обаятелен, это свой парень. И разговор его такой приятный, если принять его игру. За одной рюмкой вторую не заметишь. Как приятно улыбается! Не углядишь и за тем, как в собственной душе червячок зародился, закопошился, принялся сосать: а почему бы тебе, собственно говоря, не влюбиться в этого самого Кириллу Семёновича?! На Ваню похож. Отдраен, как палуба на хорошем корабле. Набор вежливых и умных слов — маникюрные принадлежности в кожаном чехольчике, нужное в нужный момент — пожалуйста! В ресторан поведёт, перед оркестром посадит: выбирай блюда, выбирай мелодии. Ночью не пешком через снег и стынь зимы, не в позабывшем о тебе на долгие часы и, наконец, облагодетельствовавшем тебя автобусе, а на модной машине, а может, и на иномарке. Откинешься на тёплую спинку, распустишь руки и ноги по теплу, лицо само расползётся в улыбку, будто не деревенели никогда руки и ноги. Губы у Кириллы Семёновича — мужские, резко очерченные, чуть уже, чем ей нравятся, но, наверное, тёплые. А то, что есть жена, дети… это бывает. И у Игоря имеется жена с детьми. И у Альберта. Ей не привыкать.

Коварным неприятелем, исподтишка, холод схватил её за плечи, за ноги, затряс.

Она шла, преодолевая его властную силу. Её продувало, как на вселенском сквозняке. Над ней был равнодушный купол вечного холода, под ней — равнодушный тротуар-лед. А внутри сосёт червячок: может, умерить свою гордыню, найти лазейку, прорваться в их хоровод — удовольствий и круговой поруки, принять их игру, притушить своих строптивых правдолюбцев-героев? Что стоит?! От неё не убудет!

Каменная заледеневшая челюсть, каменные заледеневшие плечи, ноги-деревяшки.

И тогда позвала Колечку. Она всегда звала его, когда не могла заснуть. Мама с папой принимали гостей, а Колечка умел укладывать их. Они уже чуть не школу кончали, а он с ними, как с маленькими: рассказывает какую-нибудь нелепую историю.

Сейчас почему-то вспомнился пегий попугай, которого хозяин хотел научить говорить. «А попугай не хотел никого развлекать, он хотел есть свою еду, которая полагается ему по штатному расписанию, — шпарил Колечка. — Купили, кормите! За одну красоту кормить можно. Как приличный попугай, он, конечно, быстро выучил и повторял про себя, чтобы не позабыть, то, что говорили ему и между собой хозяева, только соединял слова так, как ему нравилось. У него получалось не „попка-дурак“, а „Димка-дурак“, хозяина звали Димкой. Или „Изабелла-дурак“, так хозяйскую жену звали. Или „Белла плюс Рома — любовь“, так звали близкого хозяйского друга. Или „Пятьдесят сверх, и дело в шляпе!“ Этот Рома был деловой человек, самый нужный для Димы и Изабеллы, приносил им блестящие игрушки!» Такого типа истории рассказывал Колечка им на ночь и уходил к гостям.

Марья часто возвращала его: «Сыграй!» Сейчас, принимая казнь вселенским холодом, позвала: «Сыграй!»

Он возвращался, когда она его звала, распахивал дверь её комнаты и маминой и тихо, так чтобы слышно было только им двоим, начинал играть. Он любил Чайковского, больше всех композиторов. И сейчас она услышала свой любимый «Октябрь» из «Времён года».

«Пройдёт зима, Маша, — сказал Колечка, закончив играть, — солнце согреет тебя!»

Конечно, придёт к ней солнце, только надо потерпеть. А пока нет солнца, есть горячая вода и вылизанная тётей Полей ванна. В горячей воде согреются и разожмутся челюсти, и отойдут, покалывая, ноги и плечи, и она расслабится наконец в тепле.

Мысли рвутся тревожные и спасительные. «Ты не продаёшься, не покупаешься, как и Колечкин пегий попугай, который всю жизнь отказывался говорить, не желая превратиться в игрушку, и лишь однажды, умирая, в лицо хозяина выплюнул всё, что думал о нём, всё, что говорил каждый день про себя».

То, что она написала, — важно, так как это правда. И не надо ждать за это платы. Люди прочтут, вот и плата. Не сейчас, через пять лет, позже, но прочтут обязательно. И это главное. А Игоря с Альбертом — не судить. Они не играли с ней. Они любили её. Как умели. Дети появились в их жизни раньше, чем она. Разве можно бросать детей?!

Уже близко дом, ещё один переулок.