Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Значит, ты мне сделаешь сто тысяч? Не волнуйся, твоя — в плане. Не забыл, в субботу — баня? О’кей!
Прежде чем распахнулась дверь, Марья очутилась в коридоре. Только бы не встретиться глаза в глаза! Её жжёт стыд. Через две ступеньки она несётся вниз. Вот как делаются дела, вот что значит: «ты мне, я тебе»! Мужчины, защитники?!
А зачем секретарша лжёт? Никто не вынуждает лгать.
Под октябрьским нежарким солнцем стало легче. Вот дерево стоит. Любимое её, Марьино, дерево — липа. Ещё не все листья осыпались, и много плодов. Марья срывает их, жуёт. Сладкие. Пахнут пылью. Они, наверное, грязны от пыли и отработанного бензина, но Марья жуёт их, глотает, рвёт новые.
Чёрные, представительные машины у подъезда. Возят больших чиновников.
У Ивана не чёрная, но тоже представительная.
Марья бредёт по переулку, жуёт липовые плоды. Стыд прошёл, а недоумение осталось: зачем секретарша лжёт?!
Бронированная перед ней стена, в ней нет бреши.
Из какого-то тупого упрямства, великолепно поняв уже, что сама ничего не добьётся, через месяц снова тащится в издательство, спрашивает у девицы:
— А сегодня у него представители инопланетян?
— Простите, пожалуйста, — широко улыбнулась та, — сегодня мы празднуем день рождения нашего сотрудника, у нас сейчас нечто вроде производственного совещания.
— Кирилла Семёнович тост произносит? — поинтересовалась Марья, нарочно назвав завотделом не «Кирилл», «Кирилла». — Тогда приношу глубокие извинения, святое дело — застолье, как можно беспокоить в такой момент!
— Я не говорила вам этого, — возмутилась секретарша.
— Да, да, простите, производственное совещание! Передайте, пожалуйста, вашему перегруженному Кирилле Семёновичу, что рецензия на мой роман — безграмотная и что я прошу отдать рукопись на новую.
Господи, как же отвратительна была она себе, когда увязала в словах — играла в дуру.
Шесть раз приходила она в издательство.
Зачем?
С Владыкой дралась, чтобы не умирали люди. Из-за того, что не напечатают её опуса, никто не умрёт. На что тратит свою жизнь? Всё равно не изменит положения в издательстве!
Странно чувствует она себя в эти месяцы. Исправно ходит на занятия, пытается что-то писать, а слова получаются ходульные, риторические: за ними нет жизни. Нищета угнетает. И постоянно кружится голова, вместо мыслей плывут облака серенькой зимы, чувства притупились. Ничего не ждёт она от будущего: ни праздников, ни подарков. Лишь благодаря Алёнке с Борисом Глебычем теплится в ней жизнь. Немедленно нужен перелом. Но снова пойти в «скорую» или обычную больницу — к галинам?!
Прошло полгода, прежде чем Марья получила новый ответ. Тоже отрицательный. Ощущение такое, что этот рецензент, некто Бологое (фамилия незнакомая), сговорился с первым: многое из того, о чём писал первый, этот, Бологое, повторяет, хотя использует другие слова.
Сегодня Иван не придёт к маме. Не придёт из-за неё. Ни выглянувшее неожиданно из серой хмари солнце, ни цветущая земляника не помогут. Она не та, что была когда-то, она — стёртая, смазанная.
Иван оттолкнул её, а она оттолкнула Ивана?! Как могло это произойти?
В другом издательстве её до завотдела допустили. Безукоризненно накрахмален воротник у рубашки, отутюжена каждая нитка костюма.
— Чем могу служить? — спросил он любезно. — У нас все рукописи сложные. Конечно, с удовольствием прочитаю. — Завотделом улыбался приветливо. Выслушал, ответил так, как ей хотелось, чтоб ответил. Но глаза у него стальные, смотрят поверх её головы — в будущее, как на плакате. Конечно, сам читать не станет.
Через два месяца рукопись вернулась к Марье с отрицательной рецензией. О клевете речь не шла. Тон много мягче, чем в первом издательстве, но приговор тот же: «Слишком тёмные стороны затрагивает автор, такая правда „бьёт обухом по голове“. Сюжет размыт потому, что сюжетные линии запутаны, а язык примитивен и прост, фразы короткие, слишком много резких выражений. Редакция предлагает смягчить безнадёжность и распутать сюжетные линии, мол, в жизни всё много проще, чем пытается автор представить».
Если бы не Алёнка с Борисом Глебычем, Марья совсем пала бы духом!
— Видишь, их не пробьёшь! Они все как на подбор. — Алёнка расстроена, будто это её громят рецензенты. — Ты не подзаборная сирота. И у тебя есть профессия. Прежде всего ты — врач. Я сама лично, слава богу, видела тебя в работе. Ты прирождённый врач. От Бога. Больные выздоравливают от одного твоего вида, от одного твоего слова. Твоё место — в больнице. Оттого и сохнешь, что изменила себе. Свихнёшься скоро! Брось свою глупую затею стать писателем, иди работать к Альберту! Ни у кого нет такого Альберта! Суждено тебе стать писателем, станешь, никуда это не уйдёт. Сейчас нужно определиться.
Она отмалчивается, когда Алёнка принимается спасать её. В ней снова две Марьи.
К первой приходят её новые герои: люди, с которыми она встречалась, работая в «скорой помощи», и школьные учителя, научившие её ханжеству и бездумию, и отцовские приятели, с гримасами на потных рожах, с трезвыми и пьяными речами. Звучит музыка, играет Колечка. Эта Марья пытается из прошлого перенести на бумагу своих знакомцев, а из разговоров с Альбертом отбирает то, что понятно ей, забывает про голод, про отрицательные рецензии и про то, что от неё ушёл Альберт. Она не мала, не унижена, она слышит голоса Христа и апостолов, она снимает Христа с креста и верит в его воскрешение, она взбирается на гору Синай и побеждает свои тщеславие и эгоизм, открывает путь для себя — в служении людям.
Другая Марья очень устала от штопаных-перештопанных колготок, от заплат на юбке, от чувства униженности и беспомощности, ей нужен Альберт. В театр хочется пойти. Отдохнуть поехать хочется. Полежать бы на песке, разомлеть на солнце! Сколько лет не была на море! Надоело считать копейки!
Побеждает то одна Марья, то другая.
Но, в любом случае, что она может изменить, чтобы ощутить себя человеком?
Есть ещё одно… что крепче творчества держит её дома: она не хочет встречаться с Альбертом. Да, он благороден и добр, но этот добрый, благородный Альберт, как и Игорь, лишь поиграл с ней: он не позовёт её замуж, и у них никогда не будет ребёнка. Нарочно Марья повторяет про себя одно и то же по сто раз, чтобы ещё больше километров получилось между нею и Альбертом, чтобы ещё глубже въелась в неё обида! Ни за что не пойдёт к нему! Бывшая любовница. Чтобы все в глаза и за глаза говорили: «бывшая»!
А в обычную больницу… Она уже поработала без Альберта. Мольбы больных о судне, убийственный набор лекарств, вторгающихся в организмы как полчища ядовитых змей, неизлечимые болезни на тусклых лицах — всё тот же круг, который она прошла и из которого её вырвал Альберт. Вырвал и бросил одну.