Резко развернувшись, она стала нервно ходить по комнате взад и вперед, передвигаясь короткими, стремительными рывками. Джереми выпустил воздух через нос; внезапно он почувствовал, что пары алкоголя и усталость давят на него гораздо сильнее, чем минуту назад. Взял спичечный коробок, чиркнул спичкой и зажег бензиновую лампу — свет лизнул велюр и деревянную обшивку стен. Иезавель наконец остановилась прямо перед Мэтсоном; отражая тусклый свет лампы, ее глаза сверкнули нефритом, черным деревом и слоновой костью. Иезавель была прекрасна: безукоризненно правильные черты лица, гладкая кожа, напоминающая дорогую фарфоровую статуэтку, розовые губы, пленительные локоны волос… Красота ее сияла подобно драгоценному камню; Джереми любовался ею как совершенным произведением искусства; родинка в центре ее щеки была словно автограф великого мэтра…

— Только не говори мне, что все это из-за меня, — сказала она тихо, но даже в этом шепоте явственно слышалось сомнение.

На кончиках длинных ресниц трепетала кайма слезинок; затем Иезавель продолжила еще тише, дрожащим от страдания голосом:

— Почему ты не можешь забыть меня, Джереми?

Он выпрямился, задрав голову выше, чем это необходимо; руки безвольно висели по бокам. Сглотнул слюну, быстро налил себе полную рюмку виски и тут же залпом выпил.

— Пожалуйста, не нужно отыгрываться на нем, — прошелестела Иезавель. — Он — единственный близкий мне человек, и ты это знаешь.

Мэтсон потер подбородок ладонью, чувствуя, как щетина царапает кожу, затем стал массировать виски.

— Посмотри на письменном столе, — наконец ответил он.

Иезавель на мгновение замерла в растерянности, а потом направилась к столу.

— Видишь блокнот? — спросил Джереми. — Это дневник, который я вел с начала расследования. Сегодня вечером запишу свои последние умозаключения, все недавно сделанные выводы, и рассказ будет практически завершен. В нем нет ни слова лжи. Что бы со мной ни случилось, все записано там. Хочу, чтобы ты это знала. — Он повернулся к Иезавель и взглянул ей в глаза. — Тебе по-прежнему нравится Пуччини? — С этими словами Мэтсон включил граммофон.

В комнате зазвучали аккорды из оперы «Турандот»; в течение первых нескольких тактов Иезавель стояла, нависая над письменным столом, а затем присела на него и стала нервно крутить прядь волос между пальцами. Другой рукой она поглаживала деревянную поверхность стола, слегка касаясь стоявших там предметов. Внимание красавицы привлекла стопка сильно потертых книг.

— «Тысяча и одна ночь»… — прочитала она на обрезе одного из томов. — Фрэнсис от этих сказок без ума, — призналась она слабым голосом.

Джереми тут же отозвался:

— Знаю. Кстати, именно с их помощью ему удалось очаровать тебя в тот новогодний вечер… Мой убитый напарник видел в них след, который поможет нам закончить расследование. А я считаю, что убийца воспользовался этим произведением, чтобы обыграть один из мифов и воссоздать легенду. Ведь это прославит его и поможет скрыть истину от суеверных местных жителей.

Иезавель провела кончиками пальцев между бровями и тряхнула головой.

— Почему ты так упорно на этом настаиваешь? Ты же знаешь, Фрэнсис вовсе не монстр; знаешь, что он никого не убивал. — В ее голосе звучала грусть и нежность; Джереми показалось, что по щеке у нее скользнула слезинка.

— Ты и меня знаешь, — продолжала убеждать его Иезавель, — я разбираюсь в мужчинах. Всегда безошибочно определяю, каков мужчина на самом деле. Это мой дар. Я сирота из Александрии, несчастная дочь иностранцев, которые бросили меня на этой земле. Сначала была ничем, но благодаря своему дару сумела стать респектабельной женщиной. Ведь я чувствую истинную сущность любого мужчины. Тебе прекрасно известно — я сделала себя сама, совсем одна. Взбиралась по ступеням этого мира без чьей-либо помощи. И вот обрела Фрэнсиса. Знаю его как облупленного, его достоинства и недостатки. Он суров, это правда, но совершенно не такой, каким ты его себе представляешь. Ты не должен преследовать нас!

Джереми сделал еще глоток виски; он мрачно слушал слова женщины, которую любил. Музыка Пуччини заиграла на полную громкость. Мэтсон отдал бы все что угодно за то, чтобы вновь почувствовать, как Иезавель прижимается к нему, вновь любить ее, хотя бы один раз. Он тосковал по жару ее тела, гладкости ее кожи, по сладости ее поцелуев и нежности объятий. Она стояла рядом, в каких-то трех метрах, такая манящая и одновременно недостижимая…

— Смирись с тем, что я больше не твоя, — продолжала она. — Мне придется быть жестокой с тобой, Джереми. Я разбираюсь в мужчинах, и только тебя мне так и не удалось раскусить до конца. Сначала меня в тебе привлекало именно это — дикое обаяние великих первооткрывателей. Затем оно стало меня раздражать, а под конец… даже пугать.

Она смотрела на него сквозь янтарный полумрак, царивший в комнате.

— Ты ведь не понял, почему я была так сурова с тобой после нашего разрыва, правда? Чтобы помочь тебе поставить крест на наших отношениях. Твоя верность и наивная надежда в конце концов переполнили чашу моего терпения. Ты постоянно изводил меня бестактными вопросами о моих отношениях с Фрэнсисом и этим довел меня до грани. Если у нас с тобой ничего не получилось, то это в первую очередь потому, что ты стал слишком назойлив, Джереми.

Взгляд ее зеленых глаз оказывал на него гипнотическое воздействие.

— Твою душу заполнило безразличие, как у всех, кто зашел слишком далеко по пути одиночества, кто свыкся с этим и уже не может вернуться. Ты уже никогда не будешь принадлежать этому миру целиком, Джереми. Часть тебя всегда будет странствовать где-то там, в странных и ведомых только тебе землях — среди воспоминаний о войне, о блужданиях по саванне; ну а другая часть — здесь, — она подняла ладони к потолку, — в этом вагоне. Именно эта твоя сторона оставалась мне непонятной и внушала мне страх. Да, ты роскошный любовник, но тебе никогда не стать ни заботливым мужем, ни тем более хорошим отцом. Подобная доброта — это дар, который тебе уже не обрести, за последнее десятилетие своей бурной жизни ты утратил такую возможность. Я поняла это тем вечером, когда ты рассказывал мрачный эпизод из своего военного быта. Вот почему я плакала, слушая о том, что тебе довелось пережить в окопе во время войны. Ты знаешь, я поняла: теперь ты всего лишь… призрак, на самом деле тебя в этом мире нет. Ты не такой, как мы. Мне ужасно жаль…

Иезавель быстро промокнула глаза платком и нанесла последний, смертельный удар:

— Но ты не имеешь права ненавидеть Фрэнсиса, который дал мне то, чего не смог дать ты!

Не говоря больше ни слова, они пронзали друг друга взглядами, а драматические мелодии Пуччини только способствовали этому безмолвному разговору двух разлученных душ. Наконец Джереми поставил пустую рюмку и разорвал эту связь, повернувшись и направившись за каким-то предметом, завернутым в кусок ткани.

— Скоро ты поймешь, кто я такой на самом деле, — отрывисто сказал он. — Я — твой ангел-хранитель, Иезавель. И, как все ангелы, я наполовину невидим. Может быть, однажды ты увидишь меня во плоти — настоящего меня.