многим показывать свою телеграмму, умолять о

сочувствии. И все, к кому он обращался, верили больше его искренности, чем телеграмме,

которая, оказывается, должна была быть заверенной врачом. Через полчаса билет был

куплен, а еще через два часа Николай сидел во взлетающем самолете. Эта война за билет,

ожидание нужного рейса, вся церемония прохождения и усаживания в самолет,

прислушивание к прогревающимся двигателям отвлекли его, но в пути к нему вернулись все

тяжелые мысли, от которых теперь нельзя было отмахнуться. Бабушкину жизнь, как ему

казалось, он знал хорошо, потому что бабушка была всегда откровенна с ним. Знать-то знал,

но по-настоящему задумывался о ней впервые. Николай как-то забыл, что бабушка

относилась к поколению тех комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, которые теперь

часто выступают на линейках, собраниях, но вот ни ее, ни Нину Афанасьевну невозможно

было представить выступающими. Центр их жизни остался в заботах о детях, хлебе, об

урожайной погоде. И испытаний им хватило. Жизнь Нины Афанасьевны была окрашена

трагизмом, а жизнь бабушки нуждой и как бы печалью…

* * *

В последнее время Степанида часто и выматывающе болела – у нее было повышенное

давление. Из Ковыльного она уехала три месяца назад. А перед смертью, уже из

Мазурантово, написала письмо Георгию на Байкал с просьбой подыскать ей рядом с собой

маленький домик, примерно такой же, в каком она уже однажды там жила. Все, кто знал об

этом письме, приняли затею Степаниды как старческое чудачество.

Георгий приехал к ней, но с предложением, чтобы она жила теперь с ними вместе, а не

отдельно. Степанида лежала в больнице, и сын уехал назад, пообещав вернуться сразу, как

только она поправится. А через три дня Степанида умерла. Пошла после обеда по коридору в

туалет и упала. В последнее время она часто падала. Ее укладывали, ставили укол, если

требовалось. Степанида отходила, вспоминала, куда шла, и, отдохнув, направлялась туда же.

– Бабка, ты куда? – крикнул ей в этот раз кто-то из знакомых.

– Жениха искать… – со смехом ответила она, потому что привыкла смеяться над своей

немощью и тяжелой походкой.

Полина разослала телеграммы во все концы: Георгию – на Байкал, Олегу – на Лену,

Людмиле – в Саратов, Лидии – в Тулу, Марии – в Ковыльное за триста километров, Никите и

племяннику Николаю – в центр Сибири.

Первыми на следующее утро приехали на "Жигулях" Мария с Алексеем.

– Ну, слава богу, – измученно сказала Полина, встречая их в ограде, когда они с ходу

вкатили в раскрытые настежь ворота. – Я уж места не нахожу. Поднялась раным-рано,

прибралась и слоняюсь из угла в угол. Уж смотрела ее карточки, да выла сидела. Говорю: не

нужны мы тут с тобой, мама, никому – никто не едет. И Вася с утра где-то пропадает. Маму-

то надо забирать…

Сестры обнялись и заплакали. Алексей, пережидая слезы, отошел в сторону.

Часов в десять Василий, черный, шустрый, широкоскулый, но узкоглазый мужичок,

подъехал на бортовой машине с новым гробом. Мужчины съездили и привезли тело. Вдвоем

с трудом сняли полную и тяжелую Степаниду.

– Ну, любимая теща, покатайся последний раз на зятевьях, – пошутил и тут Алексей.

Обмыть и обрядить тело Полина попросила соседок – бабушку Марину и бабушку

Грушу. Закончив свое дело, старухи сели у гроба, ожидая, как оценят их работу

родственники.

Степанида лежала спокойная, с порозовевшими щеками. Она будто спала, и ей было

очень хорошо.

– Вон, какая бравенькая лежит, – сказала высокая бабушка Марина, – не исхудала.

Полной была, полной и померла. А вот я умру, так срам один – руки, и те как палки.

* * *

Николай приехал к вечеру этого же дня. Рейс самолета удачно совпал с электричкой до

Мазурантово.

Должны были вот-вот наступить сумерки, но небо и без того было бледно-синее,

тяжелое и низкое, набухающее снегом. Небольшой скрипучий снежок на земле был

запорошен пыльной, сухой землей и угольной сажей. В электричке Бояркин ехал, расстегнув

полушубок, и решил было так же идти по станции, но пронизывающий хиуз сразу проник

под свитер, под рубашку к влажному телу, и пришлось застегнуться.

Сразу, без расспросов Николай угадал нужную улицу и пошел, разглядывая номера

домов. Впереди себя он увидел сутулого мужчину в пальто с поднятым воротником. Бояркин

догнал его – это был дядя Георгий, приехавший на той же электричке. После последней

встречи с матерью он едва успел доехать до дома, как тут же должен был вернуться. Николай

отметил, что дядя Гоша сильно постарел. Где была теперь его машина с выгоревшим

брезентовым тентом?

В первой половине избы, заменяющей кухню и коридор, приехавшие, сняв шапки,

поздоровались сразу по деловому, с траурным настроением, и прошли в другую комнату с

опущенными шторами, с завешенным черным платком телевизором и застыли около гроба,

прочно установленного на табуретках под ослепительной, молчаливой люстрой. Все было

настоящим: и красный гроб и блестящие от свежих ударов молотка большие шляпки

обойных гвоздиков, но ничего жуткого не было, потому что тут лежала мать и бабушка.

– Эх, мама, мама, – дрогнув голосом, произнес Георгий. – Все моталась, нигде

прижиться не могла. Не знали мы, что и делать с тобой. А ты вот сама устранила, так сказать,

проблему.

– Она ведь из больницы-то убежала, – стала шепотом рассказывать Полина. – Я тебя

проводила, прихожу с вокзала, а она вон там, на стуле посиживает. Какого-то шофера

попросила довезти. Хотела, говорит, с Георгием попрощаться.

– Мамка ты, мамка!

– Но она, по-моему, уехать с тобой собралась. Сразу хотела уехать, чтобы тебя еще раз

не тревожить. Увезли ее снова в больницу. Давление за двести. Ну и вот… Если бы она

поехала, да умерла в дороге, то досталось бы тебе…

– Да уж, конечно…

– А когда ее в больницу повезли, она мне ключ от сундука отдала. Она ведь этот ключ

всегда берегла. Я сразу, как только ее увезли, открыла сундук и ахнула – сверху уже все

проглаженное и почищенное лежит: ее лучшее платье, платок, в пакете лакированные туфли

– в общем, все вот это, в чем она сейчас. И главное… Ой, и говорить-то страшно. Я смотрела,

ничего не трогала, да думаю, что же за нитки на платье-то, потянула, а они тянутся. Я платье

взяла, а оно вдоль всей спины от воротника до подола ножницами разрезано. Это чтоб

одевать ее было удобно.

Все глубоко задышали, а потом расселись на стулья, стоящие вдоль стен.

Из-за покойницы печку не