вплотную, а старался сначала насладиться, наполниться, соединиться с окружающим. И

когда все установилось, тогда он подумал о сыне, который еще крепче привязал его теперь к

миру. Не все доходило до Николая; он еще не знал нежности к сыну и понял пока лишь то,

что произошло что-то, чему люди придают очень большое значение. "Когда я служил на

корабле, – подумал он, – когда после службы был в Ковыльном и в Елкино, когда была

опасная авария на нефтекомбинате, я еще не имел этого. А теперь я как будто перешел в

другую весовую категорию".

А ведь, оказывается, еще утром, когда они с Ларионовым в четыре руки обтягивали

большие гайки, уже тогда природа пыталась что-то подсказать. На высоте, где они работали,

ветер завывал, составляя над головами какие-то картины из облаков, которые некогда было

рассматривать. И ведь даже сейчас, когда, приближаясь к роддому, он думал о каком-то кино,

ветер не зря становился все яростней, а небо все темнее. И когда он через единственную арку

вошел в квадратный двор, то ветер был уже таким сильным, что, завихряясь в этом

пятиэтажном свистке, уносил в квадрат неба записки, оберточную бумагу, листы картона, так

что знакомое окно трудно было найти глазами, забитыми пылью. Только круглый дурак мог

не догадаться, что это назревание должно было как-то разрешиться.

…Дождь был проливным, шумящим и ручьистым, гудящим в чугунных решетках

канализации. Николай побрел по асфальту босиком, как не ходил, пожалуй, с самого детства.

В городе дождь был как бы сам по себе. На заводе тот рабочий замечает дождь, у которого

есть дача. От него удирают здесь, как от какого-то недоразумения. Даже городская ребятня

радуется ему меньше, чем сельская. А взрослые любуются порой чем-нибудь пустячным, а на

такое интересное событие, как дождь, не обращают внимания. Несчастные людишки…

До сегодняшнего дня на рождение ребенка Николай смотрел лишь как на средство для

излечения Наденьки от хандры и лености. Это событие должно было, наконец, освободить ее

от чрезмерной раздражительности. Какая же это была глупость!

Возбужденный Бояркин все не заметил явный перекос в воображаемом единстве

рождения сына и ярком проявлении природы. Ведь гроза началась лишь в момент известия о

рождении, а само рождение, как сообщили потом в регистратуре, было ночью. Хотя есть ведь

правда и в том, что родившийся человек начинает жить не только сам по себе, но и рождается

как новое понятие в умах других людей. И даже "сам для себя" человек рождается не в день

рождения, а в тот момент, с которого его жизнь помнится. Человек не может вспомнить

своего рождения, но может вспомнить что-то самое первое. С какого-то момента он словно

находит себя в жизни. Наверное, это очень важно, какая деталь из всего окружающего

включила твою голову в сознательную работу. И эта первая вспыхнувшая деталь: сучок на

фанере с обратной стороны кухонного шкафа, или руки матери, или высокая трава прямо

перед глазами и даже над головой, в которой ты ползал, или паутинка на осенней ветке, или

что-то еще – является зачином всей будущей личности. Детские воспоминания Бояркина

были поздними, и самым первым из них он считал то, как стоял однажды в одних трусиках

на скользком дощатом крыльце под струями воды, катящейся с крыши. Потому-то, как ему

теперь показалось, дождь и сопровождал всегда все важные события его жизни.

"Мужик! Целых четыре килограмма! – восторженно думал Бояркин, шлепая по

грязным пенистым лужам. – Так-то, знайте нас!" И ему, вымокшему до нитки, было очень

жалко, что на улице не много прохожих.

Дома со стаканом вина в руке он произнес тост:

– Пусть растет мой сын веселым и гордым, красивым и… – Николай сел и задумался. –

Нет, все это не важно, – продолжал он тихо. – Пусть он будет добрым, но счастливым, если

такое возможно. Пусть он будет обязательно счастливым.

Потом, сидя с блестящими глазами, Бояркин задумчиво, без закуски пил опять же

плохое красное вино, начиная догадываться, что ему вовсе и не хочется его пить, но он сам

перед собой разыгрывает какую-то фальшивую комедию. Кругом было тихо. Возбуждение

проходило. Николай почувствовал холод от мокрой одежды, взглянул на пол и увидел

грязные лужи от стекающей с него воды, "Господи, какой я комедиант, – вдруг сказал он себе

уже совсем определенно, и это неизвестно откуда всплывшее словечко "комедиант"

показалось обидным и унижающим до слез, – все ложь: и это вино, и мои слова. Сижу тут,

умиляюсь красивыми символами. Да при чем здесь дождь, гроза? Да в ясный день я бы

выдумал еще более прекрасное обоснование, нашел бы еще более красивые символы. Какая

же я скотина! Какого счастья я ему пожелал!? Откуда оно возьмется? Ведь ничего не

изменишь. К черту все мои теории. Каждому человеку дается испытать то, что сегодня

досталось испытать мне, но почему моя радость должна быть отравленной? Это я сам

поставил себя в такие условия. А теперь сижу тут, пытаюсь все опоэтизировать… Дурак!"

Николай налил еще и выпил. Посидел несколько минут, чувствуя подступающее

опьянение. Потом поднялся, зашел за дощатую перегородку и упал в мокрой одежде на диван

лицом вниз. "Нет, как-то надо выпутываться из этого положения, – билась в его голове одна и

та же мысль, – но как!?"

* * *

Через десять дней Бояркину вручили в роддоме перевязанный синей лентой пухлый

рулон, в котором уверенно зашевелилось что-то маленькое и твердое. Оказывается, Николай

слишком широко, не по росту нового человека, взял сверток, и середина провисла. Полная,

белая сестра, умилившаяся испугом молодого отца, помогла и, откинув угол одеяла, показала

красное, некрасивое личико, затерявшееся в кружевах. Глазки на личике вдруг открылись,

тельце напружинилось, и маленький беззубый ротик зевнул. Этот зевок поразил Николая. Он

растерянно взглянул на сестру. "Он что же, уже и зевает?" – спрашивал весь его вид. Бояркин

ожидал увидеть что-нибудь только готовящееся жить, а не живущее уже по всем

обязательным законам. После рождения сына Николай посочувствовал физическим

страданиям жены, но может ли быть мужское сострадание равноценным женскому

страданию? Поэтому-то появление новой жизни удивило его именно легкостью и простотой.

Накануне выписки Бояркин перебирал фотографии и наткнулся на одну Наденькину.

Пятилетняя смеющаяся девочка с кривоватыми ножками, в белом платьице, в белых трусиках

стояла у темной праздничной елки. Она была счастлива и осторожно пальчиками

придерживала коротенький подол. Николай чуть не задохнулся от жалости, вспомнив

Наденькин рассказ о том, что это платьишко было сшито Ниной