литературы, доступной на английском языке) в повседневную жизнь низших слоев среднего класса сделало возможной некоторую характерную вариативность в устной форме «адды» в среде образованных людей. «Адда» стала ареной для развития техник самопрезентации в роли персонажа – от Уайльда и Шоу до Джойса или Фолкнера, – что выражалось в тех или иных повадках (с целью позабавить остальных), манере речи и жестах. В мемуарах об «адде» люди чаще всего изображены не так, как это принято в жанре «истории» или «биографии», рассказанные ими (так сказать, объемно), а скорее как почти одномерные персонажи, которых помнят по манере их саморепрезентации на «адде». Удачным примером могут служить воспоминания Радхи Прасада Гупты об одном из участников его «адды», которого звали Амитабха Сен:

Его владение математикой, физикой, литературой и искусством часто ставило нас в тупик. Все передовые достижения в [разных] областях науко-знаний [я дословно перевожу бенгальское выражение] были у него словно на кончиках пальцев благодаря хорошим книгам и зарубежным журналам. Именно у него мы впервые увидели привычную сегодня шариковую ручку. Возможно, это вообще была первая шариковая ручка в мире, она называлась «Рейнольдс». Мы безмолвно застыли над ней. Каждый по очереди взял ее и что-то написал. Ей можно было писать как угодно. На лице Амитабха-бабу была его знакомая мягкая улыбка. Глядя на нас, он только заметил [по-английски]: «Человечество наконец освободилось от тирании наклона пера».[582]

Женщины, «адда» и публичная культура

Было ли пространство «адды», открывшееся с появлением университетов, студенческих общежитий, профессионального литературного процесса, ресторанов, чайных, кофеен и парков, – было ли это пространство мужским?

Бенгальская художественная и литературная критикесса Манаши Дас Гупта указала мне, что даже сами публичные акты орального – речь и трапеза, – посредством которых «адда» и создавала ощущение общности, часто создавали «традиционные» барьеры для участия женщин в мужской «адде». Если женщины придерживались принятых в XIX веке в средних классах представлений о респектабельном поведении на публике (то есть старались избегать прямых взглядов мужчин извне родственного круга), то им был закрыт доступ к такого рода практикам. Это не означало, что женщины вообще не получали удовольствия от практик «адды». Во-первых, следует помнить, что и до, и после британского правления разделение на мужскую и женскую сферы подразумевало, что женщины могли проводить собственные «адды», и это отчасти практикуется до сих пор. Эти «адды» собирались в других местах – в тех пространствах, где могли встречаться женщины. Обсуждаемые темы также могли отражать разделение социальных сфер. Сборник 1990 года «Колькатар адда» содержит и тексты, написанные женщинами, а также эссе о «женской „адде“». Женщины, работавшие в Калькутте и приезжавшие в город каждый день на поезде в специальных «женских купе», создали собственное представление об «адде»[583].

Но мужские «адды» середины XX века, говоря практически, исходили из разделения мужского и женского пространств. Нрипенда Кришна Чаттопадхай без обиняков утверждал: «Главный естественный враг „адды“ – женщины!». Этот тезис не такой женоненавистнический, как может показаться. Автор на самом деле говорит о гендерной проблеме как о «недостатке» и сочувствует положению, уготованному в структуре «адды» женщинам: «Естественным недостатком „адды“ является то, что это мир близкого общения мужчин. Однако эта слабость служит одновременно и охранным амулетом. „Адда“ рушится, когда женщина оказывается в десяти „кубитах“[584] от нее. <…> Каждая замужняя женщина смотрит на “адду” глазами, полными яда. В конце концов, именно из-за мужей-„аддахари“ они вынуждены сидеть и ждать в ночной тиши. Каждый муж, возвращающийся домой после „адды“, готовится отвечать на единственный [саркастичный] вопрос: „Ну что, закончилась «адда» наконец?“»[585].

Эта (воображаемая) враждебность жен к «адде» вытекает из культурно обусловленного противоречия между миром и словом, между «мирскими заботами» – миром домашних забот, где правит необходимость, – и непрактичным удовольствием от компании и беседы, которое давала «адда». Говоря о роли «аддадхари» – буквально: того, кто удерживает «адду» вместе, – Нрипенда Кришна изображает его как человека, который искусно и непреклонно избегает всего, что имеет отношение к домашним и социальным обязанностям. Бенгальский текст Нрипенды, где описан идеальный «аддадхари», исполнен юмора и иронии:

У каждой «адды» есть своя главная персона, тот, кого называют «аддадхари». (…) Он – это солнце в солнечной системе «адды», вокруг него «адда» вращается. «Аддадхари» подобен стабильному центру мира, в остальном остающемуся без опоры. У него нет конторы, в которую нужно ходить, его не ждут приглашения на свадьбу, он не должен произносить речь на митинге, у него нет страстного желания отправиться в кино, у него нет обязательств, связанных со свадьбой его невестки или церемонией первого риса[586] у сына брата его жены, у него нет ни Дарджилинга, ни Пури[587], его единственная работа – сидеть там неподвижным идолом, освящающим «адду». Улицы Калькутты может затопить, асфальт на них может расплавить солнце, японцы могут сбросить несколько бомб, но каждый «аддабадж» [страстный участник «адды»] уверен в своем знании, что на «адде» будет как минимум один человек. И этот человек – «аддадхари».[588]

Это, однако, еще не конец истории. Образование женщин и их вхождение в общественную жизнь – процесс, начавшийся в 1850-е годы, – изменили ситуацию. Напряжение между старым делением всех на мужское и женское царства и новым идеалом дружеского брака стало темой юмористического рассказа Парашурама (наст. имя – Раджшехар Бозе) «Двандик кобита» («Диалектическая поэзия»), написанного в 1957 году. В названии рассказа пародируются ритуальные аспекты бенгальского марксизма, а сам он представляет собой рассказанную на «адде» историю персонажа по имени Дхурджати и его жены Шанкари. Дхурджати читает лекции по математике, но посвятил свою жизнь сочинению любовных стихов, обращенных, в духе бенгальского романтизма эпохи Тагора, к неизвестным, никогда не виденным, совершенно воображаемым женщинам из воображаемых заморских стран. Нет нужды говорить, что практика обращать романтические чувства к вымышленным женщинам, осознанно называемым «неизвестная» («аджана», «ачена»), уже отражает дистанцию между чувствами и повседневностью, бытовыми заботами домашнего хозяйства. После свадьбы Дхурджати, главный герой рассказа Бозе, попытался пробить брешь в этой традиции. На какое-то время он сделал адресатом романтической поэтической любви свою жену, но оставил с горечью эти попытки, когда обнаружил, что Шанкари куда больше интересуется младенцем, появившимся вскоре после свадьбы, чем его поэтическими излияниями: «Дхурджати постепенно понял, что „леди любовь“ в его семье не имеет ничего общего с возлюбленной в его [поэтической] фантазии. Шанкари не понимает прелести поэзии, в ее сердце нет никакой романтики. Она получила гору дешевых подарков… по случаю свадьбы и относилась к адресованным ей стихам Дхурджати так, словно это были такие