же банальные подарки. Она была поглощена домашними хлопотами и новорожденным сыном». Дхурджати снова стал адресовать свои стихи воображаемой прелестнице, а Шанкари посвятила себя домашнему хозяйству.

Если бы рассказ Бозе на этом заканчивался, он описывал бы то, как напряжение между домашним хозяйством и модерным, экспрессивным мужчиной разрешалось в XIX веке: мужчина оставляет свой литературный космополитизм для друзей-мужчин, а с женой поддерживает практические, земные отношения. Но Бозе писал в тот период, когда литература уже стала частью жизни и женщин в том числе. Поэтому здесь появляется Бисакха, подруга Шанкари по университету, и сеет в ее голове сомнения. Однажды она говорит:

– Твой муж, в конце концов, знаменитый поэт. (…) Можешь ответить мне, для кого написаны все его любовные стихи? Разумеется, не для тебя, поскольку тогда он не написал бы что-то вроде «моей неизвестной прелестнице, с которой я познакомился во сне».

Шанкари ответила:

– Он пишет не для кого-то. Поэты – люди с фантазией, они сооружают кого-то в своем воображении и обращаются к ней.

– <…> Ты не чувствуешь обиды?

– Мне все равно.

– <…> Ты пожалеешь об этом потом. <…> Предприми что-то немедленно.

– Что ты предлагаешь?

– Начни писать стихи, обращенные к воображаемому мужчине.

Шанкари никогда не писала стихов, поэтому Бисакха предлагает писать за нее. Вскоре в литературных журналах появляются стихи под именем Шанкари. Они посвящались таким персонажам, как «воинственный юноша из Красного Китая» («Я хочу найти приют на твоей безволосой груди») или «юноше из Пуштунистана»[589]:

Прими меня на свою заросшую джунглями грудь,

Обними меня крепко своей коленчатовальной рукой,

Пусть ребра мои хрустят и трещат,

Ломай меня, ломай.

Один из друзей Дхурджати спрашивает его однажды: «А скажи, Дхурджати, Шанкари Деви это не твоя жена? Какие выдающиеся стихи она пишет, такой hot stuff. <…> Профессор Бхар, психолог, сказал [позавчера], что это libido разгулялось». Последующий диалог между Дхурджати и Шанкари просто не мог бы состояться в XIX веке. Дхурждати сказал:

– Что за чепуху ты пишешь? Люди болтают.

– Пусть болтают. Она хорошо продается, у меня уже следующая книга в типографии.

Дхурджати покачал головой и сказал:

– Говорю тебе, так не может продолжаться.

– Это смешно. Если ты пишешь, это не страшно, а если я… <…> зачем ты пишешь свою чепуху?

– Ты сравниваешь себя со мной? Мужчине нормально писать о воображаемых любовницах, но женщине так делать очень плохо.

– Хорошо. Ты прекращаешь писать стихи и сжигаешь все свои книги, и я поступаю так же.

Оказавшись неспособным разрешить конфликт на своих условиях, Дхурджати отказывается от поэзии и начинает писать книги по алгебре, а Шанкари принимает решение отныне писать только рецепты для вкладок в воскресные газеты[590].

Решение, предлагаемое Бозе, не может полностью разрушить разделение на женские и мужские пространства в модерной общественной жизни. Однако, оно заставило бы «адду» рассмеяться, и этот смех послужил бы ресурсом, благодаря которому бенгальцы могли справиться с изменениями и напряжением, порожденным вторжением женщины в общественную жизнь. Но даже став таким ресурсом, смех не мог служить ответом на вопрос, почему негласный принцип гендерной сегрегации продолжает существовать в общественной жизни.

Проблема публичной дружбы между мужчинами и женщинами – это часть сложной истории модерных гетеросексуальных практик в Бенгалии. В своем влиятельном обзоре истории бенгальского романа литературовед Шри Кумар Бандиопадхай сделал проницательное предположение, что именно в рамках мужской дружбы – а не дружбы между мужчинами и женщинами – европейские романтические и космополитичные чувства поселились впервые в нашей истории, расширив и углубив пространство такой дружбы. Изучая романы, написанные на рубеже XIX–XX веков, Бандиопадхай заметил:

С учетом закрытой природы наших социальных установлений, дружба [между мужчинами, в противоположность романтической, гетеросексуальной любви] стала единственной брешью, через которую перелом может войти в жизнь бенгальской семьи извне. Только статус друга или одноклассника позволяет нам преодолевать барьеры… [женского пространства] другой семьи и устанавливать с ней близкие отношения. Чем меньше возможностей для свободного общения между мужчинами и женщинами, тем шире простор возможностей для мужской дружбы. Именно поэтому в бенгальских романах мы видим избыток дружбы [между мужчинами], и в большинстве случаев конфликт нарастает из действия и противодействия привязанности, чувства комфорта и духа напряженного соревнования, порождаемого такой дружбой.[591]

Это справедливо не только для XIX века. Даже в 1960-е годы появление женщины на «адде» среди мужчин в College Street Coffee House было достаточно редким явлением, чтобы породить такой комментарий и рисунок от художника-коммуниста Дебабраты Мухопадхая: «Девушки только начали появляться на полуденной „адде“ [в Coffee House]. Но их были единицы. Примерно в это время некая группа парней устроила регулярную “адду” вокруг одной конкретной девушки. Мы, „аддахари“, державшиеся всегда без женщин, почувствовали легкую ревность. Мы назвали девушку „пчеломаткой“. Однажды я набросал ее портрет» (рис. 3)[592].

Рис. 3

Бенгальская модерность по целому комплексу причин никогда полностью не преодолела структурную оппозицию между домашним пространством и «аддой». Я позволю себе вырвать из контекста выражение Анри Лефевра и придать ему чуть больше иронии, чем намеревался автор, и скажу, что литературная модерность и сопровождающие ее пространства школ, университет, кофейн, книжных магазинов и журналов помогли расширить, углубить и модернизировать гомосоциальное пространство «адды» и даже позволили проникнуть в него женщинам. Но ее мужской характер не был до конца стерт, и это часто оставляло гетеросексуальных мужчин, участвовавших в литературном процессе, с ощущением – и вот здесь я должен воздать должное находке Лефевра – «фаллического одиночества»[593]. «Человек», от имени которого Гокул Наг и Динеш Дас сочиняли свои космополитичные мечты, едва ли подразумевал бенгальских женщин.

«Адда» и обживание капиталистической модерности

Итак, модерное и гибридное пространство бенгальской «адды» никоим образом не снимало напряжения, привнесенного дискурсами модерности и капитализма. Тематически «адда» стала местом, где разыгрывалось несколько классических и бесконечных споров эпохи нового времени – дисциплина против лености, заключение женщин в сфере домашних дел против их участия в общественной жизни; разделение мужской и женской сфер против общей социальной сферы для обеих групп; праздные классы против трудящихся классов; открытость миру против домашних обязанностей и так далее. Как я сказал уже в начале этой главы, идея «адды» сегодня в бенгальских текстах часто взывает к чувству ностальгии и сожаления об уходящем знакомом мире.

Вполне возможно, что оплакиваемый сегодня мир никогда не