не хуже буйволиной шкуры, когда она уже высохла и её складывают вчетверо, чтобы нести в саклю. Не было только резкого, щиплющего в носу запаха шкуры. Письмо не пахло ничем».

Это послание Гамзатова покоробило. Вместить в десяток страниц его любовь к родине, историю Дагестана и судьбы горцев было для поэта невозможно. Но желание создать прозаическое произведение о родине зрело в нём долгие годы.

«Эта мечта — рассказать о Дагестане всё, что думаю о нём, что знаю, — жила во мне давно, — говорил Расул Гамзатов журналисту Далгату Ахмедханову. — Собственно, она и заставила меня писать, сделала меня тем, кем я стал. Мне хотелось показать людям свой родной край таким, каким живёт он в душе каждого дагестанца, хотелось сказать: смотрите, вот каков Дагестан — без прикрас, живой, тёплый. Смотрите, как он разговаривает, работает, отдыхает, любит, веселится, печалится, как он ругается и как поёт, как спит и как танцует. Я понимал, что никогда до конца не справлюсь с этой задачей, но если хочешь прийти даже в соседний аул, то надо собираться в дорогу, а не сидеть дома. И я пошёл. “Дорогу осилит идущий,” — прекрасная пословица...

Но перед тем как вывести первую строку, требовалось найти очень лаконичный способ выражения в художественной форме всего того, что было задумано. И пусть даже в малохудожественной, даже в совсем не художественной, но лишь бы выразить. Молчать я не мог... Нашёлся и способ выражения задуманного: через людей близких, простых, понятных, людей достоверных — Абуталиба, моего отца, друзей, соседей... Ведь в книге нет цитат из документов и изречений знаменитых людей. В ней фигурируют рядовые люди».

Нелепое предложение послужило толчком, который, как лавину в горах, обрушил на письменный стол Гамзатова накопившиеся воспоминания, впечатления, думы, предания о Дагестане и его людях. Он принялся за работу, которая продлилась не один год. Прежде он прозу не писал, но и проза его была необычной, как и всё, что выходило из- под пера Расула Гамзатова.

ПОГИБШАЯ РУКОПИСЬ

А теперь о том, как погибла первая рукопись книги. Гамзатов возил её с собой по разным странам и континентам, она не требовала много места в его чемодане, зато спасала от вынужденного ничегонеделания. Он фиксировал на бумаге свои мысли, наброски, воспоминания, когда сидел на важных международных симпозиумах, летел в самолёте, ехал на поезде или плыл на корабле. В долгих поездках всегда находилось время, чтобы написать несколько слов или страниц. А когда уже что-то создано, то наслаиваются новые мысли, краски, переживания.

Возвращаясь в столицу из командировок или приезжая из Махачкалы, он обычно останавливался в гостинице «Москва». Здесь к нему давно привыкли, а сам он считал эту гостиницу вторым домом.

«Что я останавливаюсь всегда в “Москве”, известно и моим московским друзьям, — писал Гамзатов, — среди которых, правда, есть и такие, для которых слова “Расул в Москве” равнозначны счастливому случаю зайти в гости от нечего делать...

Одни пожаловали поздравить меня с возвращением из-за границы, другие — пожелать мне счастливого пути в Дагестан, третьи — без всякого дела. Одних я позвал сам, другие пришли без приглашения.

Шумно хвалили одних и пили по этому поводу, шумно ругали других и пили по этому поводу. Говорили и пили. Смеялись и пили. Пели песни и пили. В номере к тому же было так дымно, словно под столом или под кроватью чадил костёр из сырых дров.

Абуталиб говорил, что его состарили три обстоятельства.

Первое из них: когда все приглашённые собрались и ждут одного, который опаздывает.

Второе из них: когда жена уже поставила на стол обед, а сын, пошедший за водкой, не возвращается.

И, наконец, третье обстоятельство: когда все гости ушли, а один, который целый вечер молчал, вдруг останавливается у порога и начинает говорить, выговариваясь за все предыдущие часы своего молчания, и чувствуется, что речам его не будет конца...

Один такой гость оказался у меня в номере в тот вечер, который так ужасно завершился и о котором я теперь хочу рассказать. Этот гость, оставшись, когда все ушли, пьяно вис у меня на плече, тыкал окурки во всевозможные места комнаты, гасил их о штору, о спинку стула, о мой чемодан, о бумаги, разложенные у меня на столе.

Сначала он хвалил меня, и я соглашался с ним. Потом он стал хвалить себя, и я соглашался с ним. Потом он стал хвалить свою жену, и я соглашался с ним. В конце концов, он начал ругать меня и молоть обо мне всякую чепуху, но я и тут соглашался с ним. “Сейчас он начнёт ругать себя, потом свою жену”, — с ужасом думал я. Но, дойдя до того места, где, по логике, ему надо было начинать ругать себя, мой гость неожиданно заторопился и пошёл спать к себе в номер. Правда, чтобы его уход не слишком огорчил меня, он пообещал прийти завтра».

Уставший с дороги от назойливого гостя, Гамзатов быстро уснул. И приснилось ему, что он спит в горах, на стоянке чабанов, около костра, накрывшись тёплой буркой:

«Костёр дымит, а дым ест мне глаза и щекочет в носу... Проснулся я от нестерпимой рези в глазах. Вскочил, ничего не вижу. В комнате полно дыму, а у дверей как будто даже горит. Бросившись к огню, я увидел, что догорает мой чемодан.

Весь он у меня был в наклейках первоклассных отелей мира. Сколько стран повидали мы с ним! Сколько таможен миновали благополучно!.. И вот — ни на одной таможне не погорел мой чемодан, а в мирном номере московской гостиницы сгорел».

Гамзатов рванулся спасать останки чемодана, бросив его под душ в ванной, а затем принялся тушить всё, что горело вокруг. Обгоревшими руками набрал номер дежурной:

«— Я — горю! — прокричал я в трубку. — Приходите меня спасать! Но дежурная, видимо, подумала, что Расул не может гореть иначе, как огнём любви, и что в данном случае я сгораю от любви к ней. Спокойно, с материнскими интонациями в голосе она ответила:

— Полноте, Расул, спите. К утру всё пройдёт!

О женщины! Сколько раз я говорил им в шутку, что я горю, и они верили и приходили ко мне на помощь. Но когда я единственный раз в жизни попал в настоящий огонь, никто не поверил мне.

Словно бравый пожарник, я один на один воевал с огнём. В конце концов, мне удалось, конечно, потушить