Общаться со стаей изгнанник не хотел.

И вот, выбрав момент, когда Большеголовый погрузился в дремоту, одна из бывших самок осторожно подошла к сложенным вещам и взяла одну из книг. Раскрыла на середине и попыталась что-то рассмотреть в нагромождении символов, от которых у нее заболели глаза. Но не сумела это сделать. Потом оторвала половину листа, скомкала и сунула себе в пасть. Пожевала и брезгливо выплюнула.

Большеголовый вышел из своего транса. Он зарычал и ударил ее лапой в плечо.

Та отскочила, чуть не шлепнувшись от неожиданности. Зашипела и окрысились, пятясь назад.

На шум подтянулись другие, окружили Большеголового, быстро сообразив, что произошло. Воздух зазвенел от их злобного рева. Делая выпады в сторону великана своими когтистыми руками-лапами, они начали окружать его.

Но Большеголовый поднялся на ноги, зарычал и пошел на них, как медведь. Вдобавок он схватил с пола какой-то тяжелый предмет. И теперь шел на сородичей, размахивая над головой металлическим прутом, который тут же удлинил его и без того длинные руки на метр.

Прут загудел, описав круг над его головой. Великан закрутил его так быстро, что стальная полоса исчезла, расплылась в воздухе. Слышен был только низкий гул со свистом.

И они отступили, скаля острые клыки. Рычание стихло.

Только шипение еще долго звучало с разных сторон. Старший не издал ни звука. Он просто злобно глядел, полулежа на подстилке из старого матраса, подперев лапой подбородок.

Большеголовый еще раз оглядел своих сородичей, потом положил прут и уселся на свое место. Вернулся к своим книгам.

После случая на железной дороге что-то резко изменилось в его отношениях со стаей. Сам он чувствовал это так, будто его оторвали, с кровью, текущей из порванных жил, от общего тела и коллективного разума. Как это чувствовали остальные – он отныне не знал и мог только догадываться, хотя раньше ощущал, читал их эмоции так же, как свои. А теперь этого больше не было.

Его не прогнали. Никто больше не посягал на него и на его место. Они продолжали так же делиться с ним едой и принимать пищу, добытую им. Он вроде бы и оставался членом стаи, но в то же время стал от нее отделен, отлучен. И это напомнило ему давно забытое ощущение, связанное с огромной болью. Откуда-то из времени, когда он сам был гораздо меньше, а люди вокруг него были большие, и было их гораздо больше. А существ, подобных Старшему или «летучим» – не было вовсе, когда светило солнце и было тепло, небо было синим, а трава зеленой – долгие-долгие промежутки, а не считаные дни. То время он почти забыл.

Остальные еще долго смотрели на него с подозрением и неприязнью. И с таким же отвращением смотрели на его вещи. Но потом и это прошло и сменилось равнодушием. Он сам старался как можно меньше пересекаться с сородичами и для этого пропадал целыми днями в других зданиях Института. В один из таких дней он нашел там машину, которая умела говорить, нашел склянки со странными жидкостями, нашел иглы, которые могли протыкать даже его кожу. Там он впервые подумал о том, что можно попытаться сделать еще таких же, как он.

А иногда он и вовсе уходил в короткие, двух-трехдневные походы на самый край известных стае мест и даже за пределы ее ареала.

Так прошло несколько лет, и за это время Большеголовый многое узнал с помощью интуиции и логики. А кое-что вспомнил. Он научился пользоваться многими из вещей «гладкокожих»… которых он теперь называл «прежними». Тех, к кому он сам раньше принадлежал.

Его соседи и бывшие собратья этого не знали и даже не догадывались, как далеко зашел процесс отчуждения. Хотя Старший, возможно, что-то и подозревал.

Он помнил, как его обступили. Один из них вышел вперед, и Малютин узнал того, что носил кепку полковника. Николай заметил оскал на морде этого существа, похожий на ухмылку.

Воздух заколебался. Существо говорило. Его сородичи стояли вокруг как истуканы и смотрели на пленника немигающими глазами. Находясь в окружении тварей, вид даже одной из которых мог привести неподготовленного человека в шок, Николай принял от них мысленно-звуковой сигнал, простой и грубый.

«Ты умеешь ходить, хилый. Везде. Помоги нам, хилый. Мы хотим есть. Мы всегда хотим. Приведи таких же, как ты. Гладкокожих. Вкусных. Приведи, тогда ты будешь жить, жалкий червяк».

Возможно, монстр не врал. Возможно, он даже не умел врать.

Возможно, такая форма сотрудничества позволила бы ему, Малютину, прожить какое-то время. Он умел быть убедительным. И мог бы заманить сюда, как крысолов, многие десятки людей из тех общин, о которых они слышали из обрывков радиопереговоров. Ему бы доставались вещи, а тварям – мясо.

«А можно просто сделать вид, что согласен, и уйти навсегда. Мир большой. В нем наверняка есть места и получше, и почище этого. И если есть грузовик с заправленным бензобаком, то почему не рискнуть? Обмануть их проще, чем украсть конфету у ребенка».

Да они и были детьми. А у него за плечами были шесть тысяч лет цивилизации, которая поднялась и выросла на обмане одних другими. Отец лжи – Люцифер – был эгрегором людей, а не этих тварей. Их богом был скорее Вельзевул, Повелитель Мух, злой дух слепого разрушения.

Изобразить согласие было несложно. Что они могли понимать в человеческих эмоциях?

– Я сделаю все. Только не убивайте меня, – сказал он тогда вслух.

А сам подумал: «Да, это даст лишь отсрочку. Но и отсрочка – большой плюс…»

Николай очнулся от собственного крика. Какой жуткий сон… Вокруг царил полный мрак, из глубины которого раздался сердитый шепот:

– Тсс! Да не ори ты! А то эти придут…

Не сразу, но до сознания ученого дошел смысл этих слов.

С трудом Малютин повернул голову: кругом только темнота. Но через какое-то время глаза слегка привыкли к ней. Наконец он увидел что-то вроде перегородки, а за ней – какое-то шевеление. Он сфокусировал зрение, но говорящего не разглядел – те кванты света, которые все-таки просачивались в темницу, позволяли только примерно определять расстояние до предметов.

Он понял, что лежит одетый. С его одеждой ничего не случилось, это уже плюс.

Руки его были по-прежнему стянуты проволокой, но он избавился от нее за пять минут, благо проволока оказалась очень ржавой.

Малютин сунул руку в карман и нащупал давно забытый брелок, на котором раньше висел ключ от его комнаты, каким-то чудом валявшийся в кармане уже второй год. В брелоке имелся крохотный светодиод.

– Я думал, ты уже всё, – услышал он знакомый голос.

Ученый нажал на кнопку фонарика, и увидел, что сквозь прутья решетки – точнее, проволочной сетки – на него смотрит Воробьев. Лицо сержанта было грязным, почти черным. Они оба были в квадратных клетках, похожих на вольеры, с длиной грани около полутора метров. Больше ничего разглядеть не получилось.