А теперь по воле злой судьбы эта сила перешла к нему.

Он стал бессмертен.

И тяготился этим.

И ненавидел себя за это. Он стал тем, кем никогда не хотел быть, обузой для брата, источником боли и страданий, тюрьмой. Ненавидел себя за то, что, будь у него выбор, он бы сказал «нет». Он был рад, что не пришлось делать выбор, потому что хотел жить, даже если не заслуживал, – и этим тоже тяготился.

Но больше всего Раю не нравилось то, как из-за него изменился Келл. Брат шел по жизни так, будто она стала хрупкой. Черный камень и жившая в нем сила, на время поселившаяся в Келле, изменили его, пробудила в душе беспокойные струнки, и Раю хотелось закричать, встряхнуть Келла и сказать ему: не прячься от опасности из-за меня, иди ей навстречу, даже если станет больно.

Потому что Рай заслужил эту боль.

Он видел, как брат задыхается под бременем.

И тяготился этим.

И этот жест – безрассудный, безумный, опасный – лучшее, что он мог сделать.

Комната успокоилась, и Раю вдруг отчаянно захотелось выпить еще.

У стены стоял резной позолоченный буфет. Возле подноса с десятком бутылок выстроились бокалы, Рай прищурился в полутьме, оглядел коллекцию, выбрал тонкий флакон из глубины, скрытый за большими яркими бутылками. Напиток во флаконе был молочно-белый, из пробки тянулась тоненькая трубочка.

Одна капля – чтобы успокоиться. Две – для тишины. Три – для сна.

Так сказал Тирен, когда прописывал ему это снадобье.

Рай дрожащими пальцами потянулся к флакону.

Время было позднее, и он не хотел оставаться наедине со своими мыслями.

Можно было бы позвать кого-нибудь – ему никогда не составляло труда найти компанию. Однако он был не в настроении веселиться и хохотать. Будь здесь Мортимер и Перси, можно было бы сыграть с ними в санкт, разогнать тягостные мысли. Но Мортимер и Перси погибли по вине Рая.

«Тебя не должно быть в живых».

Он потряс головой, прогоняя голоса, но они упрямились.

«Ты всех подвел».

– Перестаньте, – прорычал он вполголоса. Он терпеть не мог темноту, где его всегда настигали волны мрака. Он надеялся, что праздник его утомит, навеет сон, но усталое тело не могло совладать с разбушевавшимися мыслями.

«Ты слабак».

В пустой бокал упали три капли, потом он плеснул туда медовой воды.

«Неудачник».

Рай залпом выпил – («Убийца») – и стал ждать. Он стоял у бара, глядя в пустой бокал и отсчитывая секунды. Вскоре мысли затуманились, перед глазами поплыла рябь.

Рай оттолкнулся от буфета. Комната накренилась, он чуть не упал, но ухватился за столбик кровати – «тебя не должно быть в живых», – скинул сапоги и ощупью лег. Он свернулся клубочком, и мысли – о голосе Холланда, о талисмане – переплелись с воспоминаниями о том, как он умер.

Он помнил не все, но хорошо запомнил, как Холланд протянул ему дар.

Дар силы.

Помнил, как стоял в этой комнате, как надел шнурок с талисманом на шею, вышел в коридор – и все. А потом грудь разрывает мучительный жар, он опускает глаза и видит собственную руку на рукояти кинжала, лезвие которого скрыто между ребрами.

Помнил боль, кровь, страх, а потом – тишину и тьму. Он уступил, ушел в глубину, а потом какая-то сила потащила его назад, он словно упал и ударился о землю – жгучая, рвущая боль. Но падал не вниз, а вверх. Снова и снова выныривал на поверхность самого себя.

Потом снадобье наконец подействовало, воспоминания утихли, прошлое и настоящее сжалились и отпустили. Он погрузился в беспокойный сон.

V

Белый Лондон

Холланд мерил шагами королевские покои.

Они были такие же просторные, как тронный зал, с широкими окнами и сводчатым потолком. Отсюда, с западной башни замка, открывался вид на весь город. Он видел мерцающий отсвет Сиджлта на низких облаках, видел свет фонарей, бледный, но ровный, отраженный окнами и низким туманом, видел, как город – его город – засыпает и просыпается, возвращаясь к жизни.

На подоконник что-то опустилось, и он вздрогнул – рефлекторно встрепенулась сила. Это была всего лишь птица. Бело-серая, с бледным золотистым гребешком, с черными, как у Холланда, глазами. Он шумно выдохнул.

Настоящая птица.

Сколько лет он не видел ни одной? Животные давным-давно разбежались, ушли вслед за магией подальше, туда, где мир не умирал, скрылись вслед за уходящей жизнью. Те, кто ненароком приближался к людям, были безжалостно убиты ради пропитания или умирали от колдовства. Даны держали двух лошадей, холеных, белоснежных, но и те пали в первые дни после смерти хозяев, когда город погрузился в хаос и начались войны за корону. Тех дней Холланд, конечно, не видел. Он провел их в саду другого, далекого мира, заботясь только о том, как бы выжить самому.

И вот здесь появилась птица.

Она взмахнула крыльями и взлетела, пощекотав его руку перьями, и только тогда он осознал, что тянется к ней.

Всего одна птица. Но это хороший знак. Мир меняется.

Осарону подвластно многое, но не все. Над теми, в ком бьется сердце, живет душа, он не властен. И это хорошо. Ведь если бы Осарон мог сам сотворить себе тело, ему бы не нужен был Холланд. И хотя Холланд нуждался в магии Осарона, при одной мысли об осхоке, свободно перемещающемся по миру, его бросало в дрожь. Нет, Холланд не только сообщник Осарона, он – и его ходячая тюрьма.

И узник становится все беспокойнее.

«Еще».

В голове опять зазвучал голос.

Холланд взял книгу и попробовал читать, но одолел всего лишь пару страниц. Бумага встрепенулась, будто подхваченная ветром, и вся книга целиком, вместе с обложкой, у него в руках превратилась в стекло.

– Ребячество, – прошептал он, отложил испорченную книгу и провел руками по подоконнику.

«Еще».

Подоконник задрожал под его ладонями. Тонкие струйки тумана расползлись по камню, оставляя за собой морозные узоры, цветы, лозы, огонь.

Холланд отдернул руки, будто обжегся.

– Перестань, – сказал он и поглядел в высокое изящное зеркало между окнами. Отражение смотрело на него властными глазами Осарона.

«Мы можем больше.

Можем достичь большего.

Можем иметь больше.

Можем иметь все.

А вместо этого…»

Магия рванулась, выскользнула из рук Холланда, метнулась во все стороны сотнями тонких щупальцев, опутала все от стены до стены, от пола до потолка, и он очутился в клетке.

Холланд встряхнул головой и развеял иллюзию.

– Это мой мир, – сказал он, – а не арена для исполнения твоих прихотей.