который был слышен из одного конца офиса в другой. Новым сотрудникам старожилы советовали: «Старайтесь, чтобы она вас не заметила». Однажды новая секретарша — ко всем секретаршам работодательница властно обращалась «девочка» — искала дамскую комнату и случайно открыла дверь в помещение, где находился личный туалет мадам Рубинштейн. Раздался истошный крик, и незадачливая девушка была уволена на месте.

Даже двое ее собственных сыновей так и не научились с ней общаться — настолько сильно колебалось ее мнение о них изо дня в день. Особенно взрывоопасными были ее отношения с сыном Горацием. «Гораций — гений!» — восклицала она в один прекрасный день. «Гораций — мудак!» — заявляла она на следующий день. Но несомненно, что она была столь же проницательной, сколь и жесткой. Когда освободился тридцатикомнатный пентхаус на Парк-авеню, 625, в одном из самых роскошных зданий авеню, она захотела купить его, предложив наличные. Но ей сообщили, что совет директоров кооперативного дома не желает иметь еврейских жильцов. Поэтому Хелена Рубинштейн просто купила здание.

Тем временем ее политика в отношении заработной платы стала печально известной. Она требовала от соискателя узнать, какую зарплату он хочет получать, и когда тот называл цифру, мадам Рубинштейн предлагала ровно половину. Когда более умные соискатели пытались запросить вдвое больше, чем рассчитывали получить, мадам каким-то образом это чувствовала и предлагала четверть от этой суммы. Таким образом, структура заработной платы Рубинштейнов приобрела несколько сюрреалистический характер. Мадам, как и Сэм Бронфман, демонстративно следила за расходами на содержание офиса и примерно два раза в месяц устраивала внеплановые инспекционные поездки по своим кабинетам, выключая ненужный свет и копаясь в содержимом мусорных корзин, негодуя по поводу того, что рабочее время использовалось для личных дел, или по поводу сотрудников, не использовавших обе стороны листа бумаги. В то же время сотрудники, замеченные в задержке на рабочем месте, получали одобрительные отзывы.

Многие члены ее большой семьи в той или иной степени находились в штате компании, но даже родственные связи не защищали их от превратностей причудливой личности начальницы и ее жесткой деловой тактики. Когда ее сестра Стелла, отвечавшая за французские операции Рубинштейна, собиралась выйти замуж, мадам Рубинштейн попросила тысячу долларов из средств компании на покупку свадебного подарка Стелле. На вопрос, на чей счет должны быть перечислены эти средства, она ответила: «Конечно, на счет Стеллы!».

Она была женщиной, которая, увидев в магазине «Bloomingdale's» объявление о распродаже чулочно-носочных изделий по цене девяносто центов за пару, посылала свою секретаршу накупить столько пар чулок, сколько та могла унести. В то же время она собирала коллекцию картин стоимостью в миллион долларов (среди них было несколько портретов самой мадам) и еще одну впечатляющую коллекцию африканского искусства. Она утверждала, что мало заботится о своей внешности, и действительно, ее тушь часто растекалась, а помада размазывалась. Но она потратила еще одно состояние на одежду и другие личные украшения — бриллианты, рубины, сапфиры, гирлянды изумрудов, ярды жемчуга. Она извлекала из мусорных корзин многоразовые скрепки, одновременно покупая дома и поместья по всему миру и заполняя их антиквариатом. Вскоре, помимо триплекса на Парк-авеню, у нее появился таунхаус в Париже на острове Сент-Луи, загородный дом в Комб-ла-Вилле, таунхаус в Лондоне и поместье в Гринвиче, штат Коннектикут. Она часто проводила деловые встречи в своей спальне, сидя в постели и поедая куриную ножку.

Один из ее самых блестящих деловых переворотов произошел в 1929 году. Могла ли она каким-то образом предвидеть крах фондового рынка, который произойдет в том же году? Каким-то, возможно, сверхъестественным образом, потому что в начале 1929 года она договорилась о продаже своего американского бизнеса банковскому дому «Lehman Brothers» за восемь миллионов долларов. Затем она переехала в Париж, где планировала сосредоточиться на своих европейских операциях. Затем произошел крах, и акции компании «Helena Rubinstein» рухнули вместе со всеми остальными. Тем временем она выразила недовольство тем, как Lehman Brothers управляет ее американской компанией. Они выводили ее продукцию на «массовый рынок» — в небольшие бакалейные и аптечные магазины, тогда как раньше она продавалась только в престижных универмагах и специализированных магазинах. Она решила выкупить свою американскую компанию. Для этого она написала тысячи личных писем мелким держателям акций Rubinstein, большинство из которых были женщинами, и спросила их, «как одна женщина другую», считают ли они, что группа банкиров с Уолл-стрит может управлять женским косметическим бизнесом так же хорошо, как и сама женщина. Если они согласны с ней, не могли бы они отдать ей свои доверенности на голосование? Тем временем она выкупила по бросовым ценам столько акций Rubinstein, сколько смогла. Таким образом, в течение года она набрала достаточно акций и голосов, чтобы заставить Lehman Brothers продать ей компанию обратно по ее цене, которая составила чуть менее двух миллионов долларов. Ее прибыль составила более шести миллионов долларов. «Все, что для этого потребовалось, — пожимала она плечами, — это немного наглости».

«Я устанавливаю для тебя правило», — говорил Сэм Голдвин — это было одно из его любимых выражений, и он всегда «создавал правило», обычно тыча указательным пальцем в грудь оппонента. Когда его спрашивали, почему на съемочных площадках его фильмов всегда столько препирательств, суматохи и склок, он отвечал: «Я установилдля вас правило. Веселая компания делает плохую картину». Возможно, в его словах была доля правды, поскольку немало хороших и прибыльных картин появился у продюсерских компаний, которые, как известно, были несчастливы.

С ним, безусловно, было очень трудно работать. Например, у него была теория, что сценаристы и режиссеры не подходят друг другу, и что на любой картине они должны быть как можно дальше друг от друга. Это означало, что любое сотрудничество между сценаристом и режиссером должно быть тайным. Голдвин настаивал на том, чтобы руководить каждым этапом работы своей студии, и постоянно вмешивался в работу других людей. Кинг Видор в свое время отказался режиссировать картину Сэма Голдвина, если в контракте не будет оговорено, что Голдвин не будет присутствовать на площадке в течение всего времени съемок фильма.

Но Голдвин не обращал внимания на контракты. В военизированной структуре первых студий продюсер был верховным главнокомандующим, а сценаристы, рядовые, находились на самом нижнем уровне. Когда Сэм Голдвин захотел, чтобы Анита Лоос написала для него сценарий, он вызвал мисс Лоос и предложил ей годовой контракт с оплатой пять тысяч долларов в неделю, на что она быстро согласилась. Позже один из сотрудников компании воскликнул: «Боже мой, Сэм! Это же двести шестьдесят тысяч долларов в год!». Голдвин ответил: