Он похлопал Густава по локтю трехпалой ладонью и вернулся на свое место.

С тех пор странник относился к пистолету с подобающим трепетом.

Со временем он понял, что монотонность и неизменность бытия – фикция, срез на общей кривой жизни, извивающейся под всеми возможными углами. Чем больше лет оставлял он за спиной, тем больше уверялся, что жизнь любого человека пусть и построена на моментах, которые в минуты их создания кажутся вечным, незыблемыми и застывшими на века, но это всего лишь фотографии. Собрав которые в будущем и быстро пролистав, можно заглянуть в свое прошлое.

Перебирая эти пожелтевшие бумажки, когда-нибудь можно будет усмехнуться над ними. Практически над всеми. Кроме редких, специальных, помеченных зарубкой при помощи грубого грязного ногтя (Густав представлял себе этот процесс именно так). Эти фотографии всегда выбиваются из общей ленты. И над ними нельзя смеяться, можно лишь плакать.

Смысл в том, чтобы знать в момент съемки, что сейчас проявится на фотографии. То, что забудется? Или то, из-за чего ты надорвешь уголок фотографии и постараешься как можно дольше не вытаскивать ее из комода своей памяти?

Но все приходит с опытом. И сейчас, как ни старался Густав и ни напрягал фантазию, он понятия не имел, чем станет для него город Тиски.

Поэтому он просто шел к цели, зная, насколько изменчив и извилист путь. Иногда, даже если конечная точка маршрута видна невооруженным глазом, это еще не значит, что до нее рукой подать. Все ведь зависит от маршрута. Как и в жизни. Родившись, человек в любой момент может достигнуть конечной точки бытия, для этого не нужны сверхмощные двигатели. Нужно просто найти подходящее высокое здание и шагнуть с крыши вперед, к концу. Но мало кто делает это. Потому что практически всем интересен маршрут.

А уж проложенный или прокладываемый – это неважно. Ты ведь идешь по нему впервые.

Густав поднялся с квадроцикла и положил тряпочку в задний карман джинсов. Пистолет, чистый и умытый, переместился за скрипучий ремень. Странник прикрыл его футболкой, чтобы не смущать жителей двора, и вышел из сарая на скотный двор.

Уже темнело, но ночь и день еще не знали, кто из них победил. Густав не любил это время суток, когда глаза плохо различают детали в серо-голубом пейзаже. Когда он ехал на корабле, то врубал дальний свет вместе с противотуманными фарами, и это помогало избавиться от ощущения, что ты в тумане, который накачивают прямо в глаза. Это время считается периодом размытия границ сути.

Коровы спали, куры, нахохлившись, сидели плотным рядом на жердочке и то ли тоже спали, то ли медитировали по-своему.

На огороде сновали две или три фигуры. Вечерний полив закончился, и сейчас, видимо, рабочие собирали уже созревшие овощи, потому что в жару это делать было невозможно.

Густав вышел на жилой двор и направился к своему подъезду. Но тут его остановил странный шум. Сначала он даже не поверил своим ушам, потряс головой и замер в нелепой позе, прислушиваясь.

Звук приближался. И это, безо всяких сомнений, слышался гул моторов. Такой шум мог издавать только один источник.

Странник бросился к воротам. Охрана, очевидно, уже была оповещена о приближающемся объекте, вернее, объектах, поэтому все, кто сторожил внешнюю часть забора, поднялись на свои посты и встревоженно смотрели в одну сторону.

Когда Густав подбежал к воротам, его встретил там взволнованный Игорь.

– Это то, о чем я думаю?! – спросил странник.

Но начальник охраны не успел ответить, потому что с крыши дома раздался хрип рупора и дозорный сказал в него всего лишь несколько слов: «Внимание! К нам приближаются корабли!»

И в этой короткой фразе для Густава смешалось все самое лучшее, о чем он мог только мечтать, томясь в этом жарком, плавящемся от зноя и собственной обреченности городе.

Он сбросил засов и крикнул Игорю:

– Открывай! Быстрее!

– Но ведь там могут быть…

– Быстрее! Открой и выпусти меня! Я сам разберусь, если ты боишься.

Игорь пожал плечами и открыл замок.

Странник выбежал наружу.

Звук приближался справа. Оттуда, куда шли в свое время Марков и Густав, стремясь найти хоть что-то, могущее спасти их жизни.

Уже была видна пыль, поднятая десятками колес. Шум усиливался. По всей видимости, в город въехала очень крупная община.

Густав вышел на середину дороги и замер. Вот показались проблески фар. Корабли шли достаточно уверенно. За забором, во дворе, слышались крики – это охрана, конечно же, не пускала никого на забор и за его пределы: Игорь, скорее всего, приказал держать оружие наготове и стрелять после первого предупреждения.

Но если бы Густава попросили оценить происходящее, он не стал бы говорить, что следует опасаться кораблей. И дело тут было не в том, что он странник и машины для него всегда были чем-то родным, вроде старой кружки, из которой он в детстве пил по утрам воду комнатной температуры, чтобы желудок правильно работал. Нет, как и любой человек, проживший в мире странников более двадцати лет, Густав знал практически все о формированиях кораблей.

Опасаться можно было лишь одинокого странника или пиратов. Но первые никогда и не ходят группой, а вторые не появляются в городах в открытую, да и передвигаются обычно на трех-четырех машинах, не больше, – так легче координировать действия при налетах.

Нет-нет, это явно приближалась община. Но какая! Кораблей пятьдесят! Целый двор на колесах, чуть ли не маленькая деревня!

Фары уже слепили. Гул двигателей и шорох покрышек ласкал слух. Густав отошел на обочину и, по старому обычаю жителей дорог, вытянул левую руку с поднятым большим пальцем, а правую поднял вверх, с открытой ладонью. Этот жест означал, что он просит остановиться и у него нет при себе оружия, которым он хотел бы воспользоваться.

Община приближалась. Контраст света и сумерек резал глаза, и Густав отвернулся, всем сердцем надеясь, что головной корабль не промчится мимо или, что было бы еще хуже, не собьет его своим железным усиленным каркасом.

Раздался резкий гудок, Густав вздрогнул от неожиданности и медленно помахал руками. Еще один гудок, и рядом со странником проскочила первая машина. За ней вторая, третья, четвертая…

Он стоял в клубах пыли, проникающей всюду и оседающей даже на зубах, при том что челюсти его были крепко стиснуты.

Пятая, шестая.

Они ехали мимо, а он все протягивал руку с оттопыренным большим пальцем, используя древний жест просьбы об остановке. Сколько раз он проезжал мимо таких вот людей, стоявших на дороге? Не сосчитать. И никогда не испытывал угрызений совести, потому что всегда полагался на интуицию. Если она говорила, что этот пеший путник не опасен, то странник притормаживал и, по крайней мере, хотя бы интересовался, в чем дело. Такое случалось лишь несколько раз, всего ничего, хватит пары вечеров, чтобы рассказать.