Постоянные учения, необходимые на флоте, суровый образ жизни на корабле — все это превращает судно в своего рода плавучий военный монастырь, где регулярность серьезных занятий может быть нарушена лишь крайней опасностью или смертью. При всех своих воинских повадках матросы нередко употребляют ласковые выражения и выказывают удивительное сострадание к женщинам и детям, очутившимся на борту. Это производит тем более сильное впечатление, если вспомнить, сколь хладнокровно моряки смотрят в глаза опасностям во время бури и на войне, проявляя сверхчеловеческое мужество.

Коринна и лорд Нельвиль спустились в лодку, которая должна была отвезти их обратно; они опять увидели Неаполь, расположенный амфитеатром и как бы непрестанно справляющий праздник природы, и, ступив на берег, Коринна не могла удержаться от радости. Если бы лорд Нельвиль мог догадаться об этом, он был бы оскорблен, и, быть может, не без оснований; и все же ему не следовало обижаться на Коринну, ибо она любила его страстно, несмотря на мучительное чувство, какое в ней вызывали воспоминания о стране, где тяжелые обстоятельства заставили ее столько выстрадать. У нее было богатое воображение; ее сердце было наделено великой способностью любить; но талантливый человек, и особенно талантливая женщина, склонная к душевному томлению, испытывает потребность в рассеянии, которую даже могучая страсть не может совсем заглушить. Картина однообразного существования даже при счастливом супружестве пугает ум, нуждающийся в переменах. Только когда паруса слабо надуты ветром, можно плыть близ берегов; но воображение уносится далеко от них, хотя сердце и сохраняет верность; так бывает в большинстве случаев, пока несчастье не сметет эти противоречия, оставив в душе только одну нестерпимую боль.

Освальд приписал задумчивость Коринны лишь смущению, которое овладело ею, когда ее назвали леди Нельвиль; боясь, как бы она не сочла его легкомысленным, он укорял себя в том, что не избавил ее от этих неприятных минут. Чтобы прийти наконец к желанному объяснению, он предложил ей поведать свою историю.

— Я первым расскажу о себе, — сказал он, — а ваше признание последует за моим.

— Да, конечно, так надо, — ответила Коринна, вся дрожа. — Итак, вы этого хотите? Какой день вы назначаете? В котором часу? Когда расскажете вы… я открою вам все.

— Как ужасно вы волнуетесь! — воскликнул Освальд. — В чем дело? Неужто вы будете всегда бояться своего друга? никогда не будете доверять его любви?

— Да, так надо, — повторяла Коринна. — Я все написала; если вам угодно, завтра…

— Завтра, — сказал лорд Нельвиль, — мы отправимся на Везувий; я хочу вместе с вами поглядеть на это поразительное чудо, научиться у вас восхищаться им, и, если у меня хватит сил, во время этой прогулки я расскажу вам историю своей жизни. Ваше признание должно последовать за моим; я принял такое решение.

— Хорошо, пусть будет так! — подхватила Коринна. — Вы мне дарите еще завтрашний день; благодарю вас за этот день. Ах, кто знает, не измените ли вы своего отношения ко мне, когда я открою вам тайны своего сердца? кто знает? как же не трепетать при этой мысли?

Неподалеку от Везувия находятся развалины Помпеи{187}; туда и направились прежде всего Коринна и лорд Нельвиль. Оба были молчаливы: близилась минута, когда должен был решиться их жребий, и туманные надежды, так долго их услаждавшие, надежды, столь согласные с беспечной мечтательностью, навеянной природой Италии, должны были наконец уступить место трезвой действительности. Они осмотрели Помпею — наиболее любопытный памятник античности. В Риме можно увидеть руины лишь общественных зданий, и они вызывают воспоминания о давно минувших исторических событиях, тогда как в Помпее нашему взору открывается частная жизнь древних — их обычная повседневная жизнь. Вулкан, засыпавший пеплом этот город, уберег его от разрушений, причиняемых временем. Здания, открытые доступу воздуха, никогда не могли бы так уцелеть, и прошлое, погребенное во тьме веков, воскресает здесь в полной неприкосновенности. Стенная роспись и бронза не утратили своей первоначальной красоты, а предметы домашнего обихода даже пугают своею сохранностью. Для пира, назначенного на завтра, приготовлены амфоры: они еще полны мукою, которую надобно было замесить. На скелете женщины еще виднеются украшения, которые она носила в день праздника, когда разразилось извержение вулкана; браслет из драгоценных камней уже слишком широк для ее иссохшей руки. Больше нигде не увидишь столь поразительную картину внезапно оборвавшейся жизни. На мостовых можно различить колеи от колес; каменные края колодцев еще носят следы веревок, понемногу врезавшихся в них. На стенах казармы видны корявые буквы и фигуры, начертанные неумелой рукою солдат, чтобы убить время, которое в своем неумолимом течении поглотило их самих.

Если стать на уличном перекрестке, откуда виден весь город, сохранившийся почти целиком, то кажется, что кого-то ждешь, что вот-вот должны появиться хозяева, и эта видимость жизни придает еще больше грусти вечному молчанию. Большая часть этих залитых лавой домов выстроена из той же окаменелой лавы. Таким образом, руины покоятся на руинах, могилы — на могилах. Перед нами история мира, но от минувших эпох остались одни лишь развалины; перед нами следы человеческих жизней, зримых лишь в зареве вулкана, уничтожившего эти жизни; все это навевает глубокую меланхолию. Как давно существует человек! сколько поколений сменилось на земле, жизнь их была полна страданий и завершилась гибелью! Где сейчас чувства и мысли наших предков? Витают ли они в воздухе, который овевает эти обломки, или же сохранились навеки в небесных обителях, где царит бессмертие? Несколько обугленных листов манускриптов, найденных в Геркулануме и Помпее, которые стараются прочитать в Портичи{188}, — вот и все, что уцелело от писаний, которые могли бы поведать нам что-нибудь о злосчастных жертвах подземного огня, пожравшего их. Но когда проходишь мимо этой горстки пепла, который современное искусство научилось оживлять, то едва дышишь, боясь, как бы твой вздох не развеял праха, запечатлевшего, быть может, высокие мысли.

Помпея была одним из небольших городов Италии, но общественные здания ее еще и сейчас прекрасны. Пышность у древних почти всегда служила общественной пользе. Частные дома в Помпее очень малы, без претензий на роскошь, однако всюду видна любовь к изящным искусствам. Почти везде стены их были покрыты весьма приятной для глаз живописью, а полы артистически выложены мозаикой, на которой зачастую можно увидеть слово «salve» (привет). Это слово писали и на пороге входной двери, что было не просто данью вежливости, а искренним выражением гостеприимства. Комнаты на редкость узки, плохо освещены, и окна выходят не на улицу, а почти всегда на портик, окружающий внутренний двор, устланный мраморными плитами. Посреди двора находится неприхотливо отделанный водоем. По типу этих жилищ можно заключить, что большую часть времени древние проводили на воздухе и там же принимали друзей. В этом мягком климате человек жил в тесном единении с природой, и его жизнь была полна очарования. Естественно, что и дружеские беседы, и общественные связи в этом краю носили совсем иной характер, чем в странах, где жестокие холода принуждают людей запираться в домах. Начинаешь лучше понимать диалоги Платона, глядя на эти портики, под которыми древние прогуливались добрую половину дня. Они беспрестанно вдохновлялись, глядя на свое дивное небо; общественный строй у них зиждился не на бездушном расчете и грубой силе, но на согласованной деятельности учреждений, которые развивали способности человека, возвышали его душу и призывали его к усовершенствованию себя и своих ближних.