Я провел около года в Шотландии с отцом, и с каждым днем наша близость становилась все сердечнее; я проник в святая святых его возвышенной души, и нашу дружбу скрепляли таинственные, нерасторжимые узы крови. Я получал от Рэмона полные любви письма: он сообщал мне о затруднениях, с какими ему пришлось столкнуться при переводе своего состояния в Англию, куда он собирался приехать, чтобы жить со мной; но он все так же упорно стремился осуществить свой план. Я любил его по-прежнему; но кого из друзей я мог сравнить с моим отцом? Уважение, какое я к нему питал, не мешало мне быть с ним вполне откровенным. Я верил его словам, как словам оракула, и нерешительность, к несчастью свойственная мне от природы, тотчас же исчезала, стоило лишь ему заговорить. «Небо предназначило нас, — сказал один английский писатель, — любить все, достойное уважения». Мой отец не знал, да и не мог знать, до какой степени я любил его, и мое пагубное поведение в дальнейшем могло заставить его усомниться в моих чувствах к нему. Однако он жалел меня, умирая; он сетовал на то, что его смерть причинит мне горе. Ах, Коринна, мой грустный рассказ приближается к самому тяжелому моменту; поддержите во мне мужество, я в этом нуждаюсь!

— Дорогой друг, — сказала Коринна, — найдите утешение в том, что вы открываете свою благородную, глубоко чувствующую душу женщине, которая восхищается вами и любит вас больше всех на свете.

— Он послал меня по своим делам в Лондон, — продолжал лорд Нельвиль. — Я покинул его, чтобы больше никогда его не увидеть, но ни малейшее предчувствие грозящего мне несчастья не шевельнулось во мне. Никогда он не был так ласков, как во время нашей прощальной беседы: можно сказать, что души праведников, подобно цветам, особенно прекрасно благоухают к вечеру. Он обнял меня со слезами на глазах: он часто говорил, что в его возрасте всегда можно ожидать гибельного конца, но я верил, что он будет жить столь же долго, как и я; мы так понимали и любили друг друга, он был так молод душой, что я забывал о его старости. И уверенность, и страх безотчетно зарождаются в пылком сердце. Отец на этот раз проводил меня до ворот своего замка, который я увидел потом одиноким и опустелым, как мое скорбное сердце.

Я не прожил еще недели в Лондоне, как получил роковое письмо от госпожи д’Арбиньи, которое я запомнил слово в слово: «Вчера, десятого августа, мой брат погиб в Тюильри, защищая своего короля{190}. Меня, как его сестру, должны судить, и я вынуждена скрываться, чтобы избежать преследований. Граф Рэмон решил перевести в Англию и мое состояние вместе со своим: получили ли вы уже его? Знаете ли вы, кому мой брат поручил передать его вам? Ко мне дошла от него всего лишь записка, которую он мне послал как раз в ту минуту, когда узнал, что вот-вот начнется осада дворца: он мне написал, чтобы за всеми сведениями я обращалась к вам. Если бы вы могли приехать сюда и взять меня с собой, вы, может быть, спасли бы мне жизнь; англичане еще свободно путешествуют по Франции, я же не могу получить паспорта: имя моего брата делает меня подозрительной. Если несчастная сестра Рэмона вас еще настолько интересует, что вы решите приехать к ней, вы узнаете в Париже у моего родственника, господина де Мальтига, адрес моего убежища. Итак, если у вас есть великодушное намерение мне помочь, не теряйте ни минуты, ибо ходят слухи, будто война между нашими странами может разразиться со дня на день».

Можете себе представить, как поразило меня это письмо. Друг мой убит, сестра его в отчаянии, а состояние их, по ее словам, находится в моих руках, хотя я и не подозревал об этом. Прибавьте ко всему опасность, которой подвергалась госпожа д’Арбиньи, и ее надежды на мою помощь. Мне казалось, что невозможно колебаться; и я тотчас же отправился в путь, отослав отцу с курьером полученное мной письмо и обещав вернуться домой не позднее чем через две недели. По роковой случайности мой посланец в дороге заболел, и второе письмо, написанное мною из Дувра, пришло к отцу раньше, чем первое. Таким образом, он узнал о моем отъезде, не узнав, чем он вызван, а когда наконец получил объяснение, его тревога, вызванная моей поездкой, ничуть не ослабела.

Через три дня я прибыл в Париж; я узнал, что госпожа д’Арбиньи укрылась в провинциальном городке, расположенном в шестидесяти милях от столицы, и направился к ней туда. Мы оба были глубоко взволнованы, увидев друг друга; в своем горе она была еще более привлекательна, чем прежде, ибо в ее обхождении исчезли искусственность и принужденность. Мы вместе оплакали ее достойного брата и бедствия, постигшие ее страну. Я с тревогой спросил, где ее деньги; она мне сказала, что у нее нет никаких сведений о них, но через несколько дней я узнал, что банкир, которому граф Рэмон доверил состояние своей сестры, вернул его ей; удивительнее всего, что я услышал об этом случайно от местного негоцианта, уверявшего меня, что у госпожи д’Арбиньи никогда не было серьезных оснований для беспокойства. Я был в полном недоумении и отправился к ней узнать, что все это значило. Я застал у нее господина де Мальтига, ее родственника, который тут же с замечательным хладнокровием сообщил мне, что он только что прибыл из Парижа, чтобы уведомить госпожу д’Арбиньи о возвращении банкира, целый месяц не подававшего о себе вестей, который, как она думала, уехал в Англию. Госпожа д’Арбиньи подтвердила его слова, и я поверил ей; но впоследствии, вспоминая, как она постоянно находила предлоги, чтобы не показывать мне записку своего брата, я понял, что она пустилась на хитрость, желая внушить мне беспокойство о судьбе ее состояния.

Правда, она была богата и стремилась выйти за меня замуж не из корыстных побуждений, но она дурно поступала, прибегая к притворству в вопросах чувства: лукавила, вместо того чтобы искренне любить, и постоянно скрытничала, меж тем как ей следовало бы открыть мне свою душу, потому что она все-таки любила меня, насколько может любить женщина, которая рассчитывает каждый свой шаг, контролирует даже свои мысли и в сердечных делах пользуется методами политической интриги.

Скорбь госпожи д’Арбиньи была ей очень к лицу и придавала ей трогательное выражение, которое мне чрезвычайно нравилось. Я прямо ей сказал, что не женюсь без согласия моего отца; но я не мог не выразить восхищения, какое вызывала во мне ее обольстительная внешность; и так как она решила победить меня любой ценой, я заметил, что она не склонна вечно отвергать мои моления; сейчас, когда я восстанавливаю в памяти все происшедшее между нами, мне кажется, что ее колебания не имели ничего общего с любовью и она только делала вид, что борется с собой. Я проводил с ней наедине целые дни; и хотя, как порядочный человек, решил держать себя в границах, я не мог сопротивляться охватившему меня порыву, и госпожа д’Арбиньи, подарив мне все права, возложила на меня все обязанности; она казалась огорченной и, вероятно, преувеличивала свое раскаяние, но ее угрызения совести еще больше привязали меня к ней. Я хотел увезти ее в Англию, представить моему отцу и умолить его согласиться на наш союз; но она отказывалась покинуть Францию, пока я не стану ее супругом. Быть может, она и была права; но, прекрасно зная, что я не решусь жениться на ней без позволения моего отца, она тем не менее любыми средствами удерживала меня, хотя мой долг призывал меня в Англию.