Освальд и Коринна приехали в Неаполь, когда еще продолжалось извержение вулкана. Днем ничего не было видно, кроме черного дыма, который смешивался с облаками; но вечером, выйдя на балкон своего дома, они были поражены небывалым зрелищем. К морю текла огненная река, и ее пламенеющие волны, подобные морским валам, катились одна за другой, являя собой образ неустанного движения. Казалось, что разные стихии хранят отпечаток единой созидающей мысли. Поразительный феномен — извергающийся Везувий — заставляет сильнее забиться сердца. Обычно мы так свыкаемся с явлениями окружающего нас мира, что едва их замечаем и получаем мало новых впечатлений в наших прозаических северных странах. Однако, увидев доселе незнакомые нам чудеса мироздания, мы вновь испытываем удивление перед вселенной; все наше существо потрясено могуществом природы, от созерцания которой нас до сих пор отвлекали житейские заботы; мы начинаем сознавать, что человек владеет далеко не всеми тайнами мира, что сила, не от него исходящая, то грозит ему, то покровительствует и нам не дано постигнуть законы, по которым она действует. Освальд и Коринна решили вместе подняться на Везувий, и опасность, с которой была сопряжена эта прогулка, придавала ей еще большую прелесть.

В неаполитанском порту стоял английский военный корабль, на котором каждое воскресенье совершалась церковная служба. Капитан корабля и члены английской колонии в Неаполе пригласили лорда Нельвиля присутствовать на ближайшем богослужении. Он принял это приглашение, не подумав сначала, возьмет ли он с собой Коринну и как он представит ее своим соотечественникам. Эта мысль целую ночь не давала ему спать. Утром, когда он прогуливался с Коринной по набережной и хотел было посоветовать ей не идти с ним на корабль, неподалеку от них к берегу пристала английская шлюпка; на веслах сидели десять матросов, одетых в белое, в черных бархатных шапочках, на которых были вышиты серебряные леопарды; морской офицер сошел с лодки, поклонился Коринне и, назвав ее леди Нельвиль, предложил ей сесть в лодку и отправиться на корабль. При этом имени Коринна смутилась, покраснела и опустила глаза.

— Пойдем, дорогая! — после минутного колебания сказал ей по-английски Освальд и, взяв ее под руку, повел за собой.

Шум волн и молчание на редкость дисциплинированных матросов, которые без единого лишнего движения и без ненужных слов быстро вели шлюпку по хорошо им знакомым водам, навевали задумчивость. Впрочем, Коринна не осмеливалась спросить лорда Нельвиля, что все это значит. Она старалась разгадать его намерения, но ей не приходило в голову, что у него не было вовсе никаких намерений и он отдавался на волю случая. На минуту она вообразила, что он ведет ее к алтарю, чтобы обвенчаться с ней, и эта мысль скорее испугала ее, чем обрадовала: ей чудилось, что она уже расстается с Италией и возвращается в Англию, где она столько выстрадала. Воспоминание о суровых нравах и обычаях этой страны вызвало в ней такое волнение, которого даже любовь не могла окончательно преодолеть. Сколько раз она удивлялась потом, что ей хоть на минуту пришли в голову подобные мысли, сколько раз она отгоняла их от себя!

Коринна поднялась на судно, содержавшееся в образцовой чистоте. Слышался лишь голос капитана, и его приказания тотчас же передавались с борта на борт. Дисциплина, тишина и порядок, царившие на этом корабле, как бы отражали строгий и в то же время свободный общественный строй Англии, столь резко отличавшийся от шумной, беспорядочной и пылкой жизни Неаполя. Хотя Освальд беспрестанно наблюдал, какое впечатление все это производило на Коринну, все же его несколько отвлекало радостное сознание, что он вновь очутился на родине. И в самом деле, разве корабль в море не вторая родина для англичанина на чужбине? Освальд прогуливался с англичанами по палубе, толкуя с ними о своей стране, о политике, о последних новостях…

Между тем Коринна сидела с английскими женщинами, которые приехали из Неаполя на богослужение. Они были окружены детьми, свежими, как погожее утро, но столь же робкими, как их матери, и никто не обменялся ни словом с Коринной. Эта принужденность и молчание опечалили Коринну; она взглянула на прекрасный Неаполь, на его цветущие берега, на кипевшую там жизнь и вздохнула. К счастью, Освальд этого не заметил: напротив, видя как она сидит среди англичанок, в совершенстве усвоив их манеру держаться и потупив черные очи, точь-в-точь как они опускали свои светлые ресницы, он испытал чувство живейшей радости. Англичанина ненадолго могут прельстить чужие нравы; над ним имеют власть лишь впечатления, внедрившиеся в его душу с детских лет. Спросите у англичан, плывущих на корабле в самом отдаленном уголке земного шара, куда они едут, и они вам ответят: «Home (домой)», если они возвращаются в Англию. Как бы далеко они ни были от своей родины, все их желания и чувства неразрывно связаны с ней.

Все спустились с верхней палубы послушать обедню, и Коринна тотчас же убедилась, что ее предположения не имели основания и лорд Нельвиль отнюдь не намеревался произнести торжественный брачный обет. Она упрекнула себя за невольный испуг и с новою силой ощутила всю двусмысленность своего положения: здесь никто не сомневался в том, что она супруга лорда Нельвиля, но у нее не хватало духу сказать хоть слово и подтвердить или же опровергнуть всеобщее убеждение. Освальд тоже жестоко страдал; но в его характере, при всех его редких достоинствах, было немало слабости, неустойчивости. Сам человек не замечает в себе этих недостатков и в зависимости от обстоятельств по-разному их объясняет: то ему кажется, что он проявляет осторожность, то чувствительность, а то и деликатность; по его мнению, они и побуждают его оттягивать решительную минуту и продлевать неопределенность положения, причем он забывает, что везде и всюду сам себе создает все те же препятствия.

Однако Коринна, несмотря на горькие мысли, нахлынувшие на нее, с искренним волнением следила за происходившей перед ней церемонией. И действительно, ничто так не трогает душу, как церковная служба на корабле, и благородная простота реформатского культа особенно здесь уместна. Англиканский священник твердым и кротким голосом произносил проповедь, и на его строгом лице отражалась вся чистота его молодой души. В этой строгости есть сила, которая так присуща религии, проповедуемой среди военных опасностей. В известные моменты все повторяли за священником последние слова молитвы, и нестройные, но приятные голоса, звучавшие по временам, вносили оживление в религиозную церемонию. Матросы, офицеры и капитан несколько раз преклоняли колени, особенно при словах: «Lord have mercy upon us» («Господи, помилуй нас»). Шпага капитана, качавшаяся у него на боку, когда он становился на колени, напоминала о том благородном сочетании, какое делает столь трогательной набожность воинов: о смирении перед Богом и бесстрашии перед людьми; и в то время, как эти храбрецы молились богу войны, море виднелось сквозь орудийные люки и в легком рокоте волн, казалось, звучали слова: «Ваши молитвы услышаны». Священник закончил службу традиционной молитвой английских моряков: «Да поможет нам Господь защищать нашу счастливую конституцию за рубежами нашего государства и вновь обрести семейное счастье по возвращении домой!» Какие прекрасные чувства выражены в этих простодушных словах!