минуту, пятнадцать минут он простоял вот так, а потом полчаса. Когда раздался дверной звонок, он испугался от неожиданности. Было почти два часа ночи. Может, его супруга решила вернуться и забыла ключ? Иби была дома, Тирза тоже. Это могла быть только супруга.

На пороге стояли двое полицейских. Совсем мальчишки.

— Господин Хофмейстер? — спросил один из них, судя по акценту, из эмигрантов.

— Да, — кивнул Хофмейстер, — это я.

— Нам звонили. У вас проблемы?

— Кто вам звонил?

— Ваша жена, — сказал второй полицейский. — У вас ведь есть жена? Вы ведь проживаете здесь с женой и детьми?

— Ах, это, — сказал Хофмейстер. — Мы немного повздорили. Но уже давно помирились. Простите за беспокойство.

Он хотел закрыть дверь, ему сейчас не нужна была ничья компания.

Но смуглый полицейский сказал:

— Можно нам все-таки войти?

— Как пожелаете.

Он впустил их в дом и показал господам полицейским гостиную. Они осмотрелись. Смуглый взял со стола книжку и начал медленно листать.

— Ваша супруга хочет подать на вас заявление, — сказал он с книгой в руке. — Она дома?

Хофмейстер покачал головой:

— Нет, ее нет дома. Вы же знаете женщин. Особенно женщин-Скорпионов.

— Она Скорпион по гороскопу? — спросил агент, который был из местных.

— Да-да, — кивнул Хофмейстер.

Он понятия не имел, зачем вообще это сказал. Он знал, что иногда теряется и не знает, что говорить, и тогда вдруг выдает вещи, которые его самого ставят в тупик. Женщины-Скорпионы, как такое вообще могло прийти ему в голову? Да, по гороскопу она была Скорпионом, но кого это волновало? Ему нужно было собраться. Ему нужно было взять себя в руки, лучше владеть собой.

— Четырнадцатое ноября, — сказал Хофмейстер. — Скорпион. Она у себя в ателье. Она рисует. В основном мужчин. Иногда фрукты. Яблоки, ананас, одинокую клубнику на тарелке. Но в основном мужчин. Однажды нарисовала автопортрет, а в остальном только мужчин.

— По телефону она сказала, что вы применили к ней силу, — сообщил смуглый. — Домашнее насилие. Вы применяли к вашей жене силу? Вы ее ударили? Можете не отвечать, конечно, если не хотите, если вы думаете, что из-за этого у вас могут быть проблемы. Можете воспользоваться вашим правом хранить молчание.

Хофмейстер задумался. Сразу он и не вспомнил, о чем могла идти речь, о чем точно они говорили с его супругой.

— Мы играем, — наконец сказал он. — Мы с моей супругой любим иногда поиграть, знаете ли. Мы играем, как пара молодых диких волков. И иногда, так бывает, можем не рассчитать силу. Игра выходит из-под контроля, такое случается. И тогда она звонит в полицию. Не любит проигрывать. Это тоже часть игры. Она художница, человек искусства, понимаете? Я уже говорил, она рисует. Яблоки, апельсины, лесные ягоды, но в основном мужчин. Безработных, как я подозреваю. Длительное время нетрудоустроенных. Они ничего за это не получают, разве что чашку чаю, но им приходится снять с себя всю одежду. Вы бы сняли с себя всю одежду за чашку чаю?

Смуглый положил книгу обратно на стол.

— То есть это не случай домашнего насилия? Я еще раз задаю вам этот вопрос: вы не применяли к вашей жене насилие?

— Нет, — мгновенно ответил Хофмейстер. — Нет, разумеется нет. Как я уже сказал, это была игра. Я хищник, она жертва, а наш дом — это лес. Я…

Он вытер губы, лоб, протер глаза.

— Так-так, — сказал агент — не эмигрант, — да-да, продолжайте. Значит, вы?..

— Я зверь. А она… тоже зверь. Мы оба звери. Такая у нас игра. Как будто мы звери. Дикие и изголодавшиеся. Наша гостиная — это степь, наше дыхание — северный ветер. Но иногда все выходит из-под контроля. Тогда она звонит в полицию. Это тоже часть игры. Кто первый сдается, тот проиграл. Она всегда сдается первая. Мы играем… Мы играем, потому что…

Хофмейстер не узнавал сам себя. Оказывается, у него отлично проявлялись социальные качества в случае особой необходимости. Странные качества, надо признать, но все равно это нельзя было назвать иначе: социальные качества. Он говорил с людьми.

Полицейские смотрели на него с некоторым подозрением, но при этом уже слегка озадаченно.

Теперь они ничего не говорили, только озирались по сторонам и, может быть, тоже видели в гостиной семьи Хофмейстера степь и чувствовали северный ветер.

— Ну, удачи вам, — сказал смуглый. — И старайтесь держать… это дело под контролем.

Хофмейстер проводил их, напоследок поблагодарил за бдительность и усилия, хотя сам не знал, о каких именно усилиях могла идти речь, да и полицейские, похоже, тоже этого не поняли.

В гостиной он быстро подошел к окну и незаметно отодвинул штору, чтобы посмотреть, как они уезжают. И только потом выключил свет.

Наверху в гардеробе он поискал во внутренних карманах своих пиджаков тот самый блокнот, который приобрел специально для встречи с психологом. Наконец он его нашел. Записей было немного. Только одно слово: контроль. Подчеркнутое два раза.

Он посмотрел на собственный почерк, на слово, как будто в нем, дважды подчеркнутом, было объяснение всему на свете. Его жизни, болезни его дочери, болезни, которой был он сам и которой он не хотел больше быть. Он разделся и сел на кровати. Но спать он не мог. Он что-то мычал себе под нос, маялся, открывал балконные двери, снова закрывал их. Он ждал, как часто бывало, когда вернется домой его супруга.

На следующее утро он отвез Тирзу в Германию, в клинику, которая специализировалась на расстройствах пищевого поведения. Он не спрашивал, хочет ли она этого, согласится ли она, не задавался вопросом, поможет ли это после всех прочитанных им книг, он просто поехал туда. Он не сделал ни одной остановки по дороге. Он не произнес ни слова. Она сидела на заднем сиденье или, лучше сказать, лежала на заднем сиденье.

Адрес ему дала секретарша в издательстве.

Вот так Хофмейстер сдал свою дочь в клинику, ближе к вечеру, как почтовый пакет. А сам поселился в ближайшем пансионе.

Он позвонил домой, но его супруги дома не было. Трубку взяла Иби.

— Я отвез Тирзу в клинику в Германии, — сказал он. — Передай маме, пожалуйста.

В деревне, где располагалась клиника, был всего один ресторан. Хофмейстер стал его постоянным клиентом. Таких, как он, там хорошо знали. Родители, которые привезли детей в клинику, родители, у которых больше не осталось сил, сами скорее мертвые, чем живые. Всегда молчаливые, не говорящие ни слова даже друг другу, даже если они приехали вместе.

Через несколько дней он познакомился с одним социологом из Франкфурта, который тоже только что сдал в клинику свою