Первым поползновением Кейна было предложить своему собеседнику катиться колбасой в адовы бездны. Но в голосе старика ему послышались нотки подлинной искренности, и Соломон передумал.

— Мне вручил его мой кровный побратим, — ответствовал он. — Это был колдун одного племени с Невольничьего Берега. Его звали Нлонга.

Кивнув, старый араб пробормотал что-то в бороду, а потом велел ближайшему воину бежать в голову каравана с наказом Хассиму немедленно возвратиться. Рослый шейх не замедлил явиться. Он шагал вдоль медленно бредшей вереницы рабов, бренча и позвякивая кинжалами и ятаганом. Оружие, отобранное у Кейна, торчало из-за его широкого кушака.

— Смотри, Хассим! — сказал старик, показывая ему посох. — Вот что ты выбросил, не ведая, что творишь!

— Ну выбросил, и что? — буркнул шейх. — Подумаешь, посох! Что в нем особенного? С одной стороны заострен, с другой — голова кошки… Чего только неверные не вырежут на деревяшке!

Старик взволнованно воздел посох над головой и потряс им:

— Да он старше этого мира!.. Могущественнейшая магия заключена в нем, а ты говоришь — деревяшка! Я читал о нем в древних книгах, одетых железными переплетами! Сам Пророк — мир с ним! — пусть и иносказательно, но упоминает его! Видишь на нем кошачью головку? На самом деле это изображение богини, которой поклонялись в Древнем Египте! Только подумай: давным-давно, еще прежде, чем стал учить Мохаммед, прежде, нежели был построен Иерусалим, жрецы Баст выносили этот жезл и торжественно показывали молящимся, а те простирались перед ним ниц, распевая священные гимны! Это с его помощью Муса — неверные называют его Моисеем — творил чудеса перед лицом фараона, а когда евреи уходили из Египта, он нес его впереди своего народа. Много столетий служил он царским скипетром Израиля и Иудеи. Это с его помощью Сулейман ибн Дауд изгнал колдунов и заклинателей духов и наложил чары на ифритов и злых джиннов! Смотри же, Хассим! Древний жезл вновь в руках человека, которого зовут Сулейман!

Произнося эту речь, старый Юсиф дошел почти до фанатического религиозного исступления, но Хассим только передернул плечами.

— Твой посох, даже если это тот самый, не выручил ни евреев из рабства, ни этого Сулеймана из нашего плена, — заявил шейх. — По-моему, деревяшка все же стоит меньше, чем тот длинный тонкий клинок, с помощью которого Сулейман Кахани только что отправил в рай троих моих лучших бойцов!

Юсиф покачал головой:

— Не доведут тебя до добра подобные насмешки, Хассим. Когда-нибудь ты встретишься с силой, которую не рассечет твой меч и не повалят твои пули. Я сберегу священный посох. И я предупреждаю тебя, Хассим, — не трогал бы ты лучше этого франка! Он хранил у себя жезл, видевший Сулеймана, Мусу и фараонов! Кто знает, какую магию он от него воспринял? Повторяю, Хассим: этот посох старше нашего мира! Он существовал еще до Адама, и в те времена его держали в руках ужасные жрецы, обитавшие в городах на дне моря, где вечная тишина. Он достался нам в наследство от Старшего Мира и несет в себе тайну и волшебство, о которых и не догадывается человечество. Когда во Вселенной царило утро, ею правили странные владыки и еще более странные жрецы, и существовало зло — о да, зло существовало уже тогда! И во все времена преградой ему был вот этот посох. Преградой злу, которое было древним уже в дни юности их странного мира! Миллионы лет!.. Разум человеческий содрогается и отказывается постигать этот срок!..

Ответ Хассима был нетерпелив и не слишком почтителен. Повернувшись, он зашагал прочь, причем старый Юсиф упрямо следовал за ним по пятам, продолжая отстаивать свою правоту. Кейн только передернул жилистыми плечами. Он кое-что знал о силах, которые таил в себе удивительный посох, и был весьма далек от того, чтобы подвергать сомнению утверждения старика. Какими бы фантастическими они на первый взгляд ни казались.

Взять хотя бы то немногое, что было известно ему самому. Посох был деревянный, но деревья такой породы не водились больше нигде на земле. Стоило лишь осмотреть его и пощупать руками, чтобы убедиться: дерево, из которого его вырезали, росло в совершенно ином мире. Что же касается удивительного искусства, с которым была вырезана кошачья головка — уж точно задолго до пирамид, — а также иероглифов, наследия языка, забытого еще в дни юности Рима… Чутье подсказывало Кейну, что по отношению к чудовищной древности самого посоха эти позднейшие добавления выглядели примерно так же, как если бы кто-то вырезал современную английскую надпись на камнях Стоунхенджа.

И еще. Иногда, разглядывая чудесную кошачью головку, Кейн приходил к выводу, что в ней что-то не так. Когда-то, невероятно давно, изображение было иным, а потом его изменили. Египетский резчик, изваявший голову Баст, — время давным-давно обратило в пыль его кости, — просто переделал первоначальное изображение. И о том, каково оно было, Кейн даже не пытался гадать. Когда на досуге он начинал пристально рассматривать посох, на него неизменно нападало смутное беспокойство. И ощущение бездонной пропасти времени, вызывавшее почти физическое головокружение. Что, понятно, не очень-то побуждало к дальнейшим размышлениям на сей счет.

День клонился к закату. Немилосердно палившее солнце наконец-то спряталось за кронами могучих деревьев и приготовилось нырнуть за горизонт. Рабов страшно мучила жажда; стон и плач стояли над вереницей страдальцев, уже почти ничего не видевших перед собой от изнеможения. Те, кого не держали ноги, наполовину шли, наполовину ползли, кое-как поддерживаемые напарниками по ярму, которые и сами качались. По счастью, как раз когда все дошли уже до последнего предела усталости, солнце провалилось за горизонт, быстро сгустилась ночь и был объявлен привал.

Караванщики разбили лагерь, расставили стражу. Рабам дали еды — немного, на один зуб, и по глоточку воды, — только чтобы не передохли к утру. От кандалов их не освободили, но хоть позволили растянуться на земле кто как может. Мало-мальски утолив мучительную жажду и голод, невольники стоически терпели оковы…

Кейна покормили, так и не развязав ему рук, и дали вволю воды. Он пил, чувствуя на себе взгляды многострадальных рабов, и жгучий стыд одолевал его: как мог он наслаждаться тем, в чем так отчаянно нуждались эти несчастные!.. Кейн отказался от воды, утолив свою жажду едва ли наполовину.

Лагерь устроили на широкой поляне, со всех сторон окруженной гигантскими деревьями джунглей. Когда арабы закончили свою трапезу, а черные мусульмане еще готовили себе пищу, старый Юсиф подошел к Кейну и вновь заговорил с ним о посохе. Кейн отвечал на его бесчисленные вопросы с примерным терпением, тем более похвальным, если учесть его жгучую ненависть ко всей расе, к которой принадлежал белобородый Хаджи. Они вовсю беседовали, когда к ним подошел Хассим и с презрением уставился на них сверху вниз. Вот, подумалось Кейну, живой символ воинствующего ислама. Смелый, безоглядный, стоящий двумя ногами на земле, никого не боящийся и никого не щадящий. Уверенный в своей счастливой звезде и презирающий чужие права ничуть не меньше могущественного западного короля…

— Опять языком чешешь про свою палку? — поддел он старика. — Воистину, Хаджи, впадаешь ты на старости лет в детство…