— Даже сюда добрались, — пробормотал он. — Даже в эту богом забытую глушь. Кто бы мог подумать…

Подняв голову, он посмотрел на восток. Там, аспидно-черные в синеве, безостановочно кружились едва различимые точки.

— Стервятники, — пробормотал англичанин. — Стервятники отмечают их путь. Эти люди несут с собой разрушение, а по пятам за ними следует смерть. Что ж, вострепещите, сыны беззакония, ибо настает для вас день гнева Господня! Спущены с цепи безжалостные псы ненависти, и туго натянуты тетивы луков отмщения. Преисполнены вы грозной силы и великой гордыни, и криком кричит народ под вашей пятой. Но знайте, что близко возмездие, неотвратимое, словно алый рассвет, сменяющий полуночный мрак!

Он поудобнее устроил за поясом тяжелые пистолеты, привычно коснулся рукой рукоятей кинжала и длинной рапиры, неизменно висевшей у него на бедре. И двинулся на восток — крадучись, но в то же время и быстро. Глубинная, жестокая ярость тлела в его глазах, словно синее, потаенное пламя вулкана, до поры до времени скрытого толщами льда. А рука, стискивавшая длинный посох, увенчанный головой кошки, была тверже железа.

После нескольких часов упорной ходьбы Кейн расслышал впереди себя шум невольничьего каравана, медленно и тяжело двигавшегося через джунгли. До слуха пуританина явственно доносились жалобные крики рабов, вопли и ругань надсмотрщиков и резкое, как выстрелы, щелканье кнутов. Еще час — и Кейн их догнал. Неслышно скользя сквозь джунгли параллельно тропе, по которой двигался караван, англичанин внимательно рассматривал своих недругов, сам оставаясь незамеченным. Он бывал в Дариене и не только сражался там с воинами местных племен, но и перенял многое из их охотничьего искусства.

Более сотни туземцев, в основном юношей и молодых женщин, еле переставляя ноги, тащились по тропе. Все были совершенно обнажены, и шею каждого охватывало нечто вроде деревянного ярма, грубого и тяжелого. С помощью этих живодерских устройств рабы были соединены по двое, причем от ярма к ярму тянулась цепь, так что получалась одна длинная вереница. Что касается надсмотрщиков, Кейн насчитал пятнадцать арабов и еще человек семьдесят чернокожих. Оружие и красочное убранство этих последних говорило об их принадлежности к одному из восточных племен. Эти племена арабские завоеватели обращали в мусульманство и делали своими союзниками.

Пятеро арабов и при них десятка три негров шагали впереди каравана, и еще пятеро вместе с чернокожими воинами замыкали невеселое шествие. Остальные сновали туда-сюда вдоль вереницы рабов, подгоняя их криками, бранью и жестокими ударами длинных бичей. Почти при каждом ударе из-под бичей брызгала кровь. Кейн не удержался от мысли, что эти охотники за живым товаром были не только мерзавцами, но и непроходимыми глупцами, ведь при подобном обращении до восточного побережья наверняка добралось бы не более половины рабов.

Потом он задумался о том, откуда вообще здесь могли взяться работорговцы. Здешний край лежал гораздо южнее тех мест, которые они посещали обычно. Впрочем, англичанину было отлично известно, как далеко может завести человека жажда наживы. Ему издавна приходилось иметь дело с подобной публикой. Глядя на вереницу невольников, он почувствовал, как зачесались на спине старые шрамы от кнута — недобрая память о турецкой галере.

Но куда хуже шрамов жгла Соломона Кейна застарелая ненависть…

Итак, пуританин следовал за караваном, скользя бесшумным призраком сквозь джунгли, между тем как мозг его напряженно трудился, пытаясь составить хоть какой-нибудь план. Каким образом в одиночку взять верх над столь многочисленной бандой?.. Тем более что у всех арабов и у многих из их союзников были при себе ружья. Неуклюжие длинноствольные фитильные сооружения, но все-таки это были ружья, вполне успешно устрашавшие туземные племена, если те пытались сопротивляться. А кое у кого торчало за широкими матерчатыми кушаками оружие еще более грозное — длинные, отделанные серебром кремневые пистолеты мавританской или турецкой работы…

Кейн шел, и бессильная ярость, подобно ржавчине, разъедала его душу. Каждый удар бича, казалось, раздирал его собственную кожу… Бывает, жара и безжалостная природа тропиков шутят с человеком странные шутки. Самые обычные душевные движения приобретают чудовищные пропорции. Простое раздражение перерастает в бешеную, неукротимую ярость. Гнев вспыхивает настоящим безумием, так что глаза застилает багровый туман и человек становится убийцей, а потом сам искренне ужасается тому, что натворил.

Ярость же, снедавшая Соломона Кейна, была из тех, что даже и при обычных условиях потрясают человека до самой глубины души. Невозможно описать, что с ним происходило! Он дрожал, словно в ознобе, разум раздирали железные когти, а рабов и надсмотрщиков постепенно затягивало кровавое марево. Кейн, однако, вряд ли дал бы своей ярости вырваться из узды и не вдруг перешел бы к прямым действиям, если бы не случайность.

Одна из рабынь, молодая стройная девушка, неожиданно споткнулась, не удержала равновесия и повалилась на землю, потянув за собой и своего напарника по ярму. Высокий крючконосый араб сейчас же злобно заорал на нее и принялся почем зря хлестать девчонку кнутом. Второй невольник сумел приподняться, но изнемогшая девушка только корчилась на земле и всхлипывала, явно не в силах встать. Остальные надсмотрщики поспешили к ней, и на беззащитное тело со свистом посыпались удары.

Ей всего-то и надо было, что немного воды и полчаса отдыха, но у караванщиков не было времени давать передышку рабам. Соломон до крови прокусил себе руку, глядя на истязание и пытаясь сохранить остатки самообладания. Он возблагодарил Бога, когда удары прекратились, и стал ждать быстрого взмаха кинжала, который избавил бы несчастное дитя от дальнейших страданий. Но, к его ужасу, арабам взбрело на ум позабавиться. Если уж девка не будет выставлена на продажу и не принесет выгоды, рассудили они, отчего бы, по крайней мере, не получить удовольствие?.. Удовольствие же было таково, что у кого угодно могла заледенеть кровь в жилах.

Призывный крик крючконосого собрал всех его приятелей кругом него. Бородатые хари расплывались в предвкушающих улыбках. Чернокожие союзники арабов столпились за спинами хозяев, глаза у них кровожадно блестели. Несчастные рабы поняли намерения надсмотрщиков, и джунгли огласились жалобными криками и плачем.

Кейна попросту затошнило от ужаса, когда он сообразил, какого рода смерть была уготована девчонке. Крючконосый уже склонился над ней с очень острым кинжалом — из тех, какими у арабов заведено было сдирать на охоте шкуру с дичи… Соломон высоко ценил свою жизнь, но ему случалось не раздумывая рисковать ею и ради младенца из языческого племени, и даже спасая какую-нибудь зверюшку. Здесь ставка была выше: он мог потерять свой единственный шанс выручить целую сотню невольников. И тем не менее…

Соломон действовал мгновенно. И не думая. Прежде чем он сам сообразил, что делает, в его руке уже курился разряженный пистолет, а крючконосый мясник валялся в дорожной пыли, и мозги его вытекали наружу сквозь проделанную пулей дыру.

Честно говоря, Кейн был потрясен случившимся едва ли не в той же мере, что и арабы, которые, преодолев мгновенный столбняк, разразились нестройными воплями. Иные вскинули свои неуклюжие ружья, и тяжелые пули с грохотом пронеслись между деревьями. Остальные, решив, что караван угодил в засаду, сейчас же бросились сквозь кусты в отчаянную атаку на невидимого врага. Эта их мгновенная реакция на выстрел и погубила Кейна. Промедли они хотя бы чуть-чуть, он так и растворился бы в лесу незамеченным. А теперь ему только и оставалось, что сойтись с ними в открытую. И постараться как можно дороже продать свою жизнь.