Струны зазвучали, Борис немного подстроил их. Санчо, лежавший до этого, сел и задрал крупный нос на Бориса, как будто от гитары исходили не звуки, а запахи. И по комнате пошли упругие звонкие волны. Борис заиграл. И вдруг запел сильно и уверенно:

— Анунсиасьон де лос Рейес

за городской стеною

встречает его, одета

лохмотьями и луною.

И с лилией и улыбкой

перед нею в поклоне плавном

предстал Габриэль-архангел,

Хиральды прекрасный правнук.

Песня окончилась, но не успели присутствующие одобрительно загудеть, как Борис уже пел другую.

— Я здесь, Инезилья,

Я здесь, под окном.

Объята Севилья

И мраком и сном…

И в этом месте в архаичной обстановке идеологических споров и стихов, как насмешка, зазвучали позывные «Bittersweet Symphony». И Косточкин сам опешил. Это было похоже на торпедирование идущего своим прекрасным курсом корабля, даже, наверное, парусника, или на перехват в воздухе. Хотя это была музыка в классическом стиле, но… но… мгновенно в голове Косточкина пронеслось все, что связано с этой скандальной композицией, черт, как будто ему за шиворот вылили ковш ледяной воды. Да, а тем истребителем-перехватчиком и был «МИГ» — Мик Джаггер и его банда. Дело в том, что музыка принадлежала им. Изначально это была песня «The Last Time», прошедшее время, а не горько-сладкая симфония. А Эшкрофт навалял свои слова и так ее исполнил, что песня взлетела во всяких хит-парадах. Причем Эшкрофта воодушевила не первоначальная версия роллингов, а оркестровый вариант. С менеджером роллингов он договорился делить доход от песни пополам. Но когда песня взлетела еще выше и была номинирована на премию «Грэмми», менеджер отсудил все сто процентов дохода и запретил указывать Эшкрофта одним из авторов, а дальше вовсю принялся эксплуатировать ее, и музыка звучала в рекламе кроссовок «Найк», «Опеля» и английских автомобилей «Воксхолл моторс», и вся эта дерьмовая история привела к нервному срыву Эшкрофта и вообще к развалу группы.

Собираясь тут же отключить мобильник, он взглянул на дисплей. Невеста В. Так он обозначил ее номер в списке после первого звонка. То есть — невеста Вадима… И Косточкин не сумел сбросить ее звонок, хотя и понимал, что поступает дурно, да, вон как на него смотрит часовщик — как на мерзкую блоху или муху в бокале прекрасного вина. Но противиться серебряным трубам он уже не мог и отвечал, вставая из-за стола: «Да, Яна? Слушаю». Он вышел в прихожую. Музыка и пение так и не возобновились за его спиной, неприятие сомкнулось позади, он остро ощутил это. Невеста спрашивала, получились ли сегодняшние снимки. Просто сестренке не терпится их увидеть хотя бы на мониторе. И кстати, нельзя ли их сразу и напечатать здесь, а не в Москве? Косточкин сбивчиво отвечал, что нет, ничего не выйдет, ибо… ибо… Прицепилось «ибо», как прилипший отсвет керосиновой лампы. Ибо, короче говоря, тут целый процесс. Во-первых, снимки он смотрит только на своем откалиброванном профессиональном мониторе, проводит цветовую и иную коррекцию, и уж тем более никогда не печатает фото на стороне, только в одной московской лаборатории. «Ох, как это скучно!..» — воскликнула она и засмеялась. Косточкин, набравшись духу, признался, что вообще не уверен в качестве фотографий, потому что выявились повреждения аппарата после полета… Девушка сказала, что знает теперь эту историю, прискорбную, но все-таки закончившуюся счастливо. Но вообще-то фотик какой-нибудь можно изыскать. Косточкин ответил, что не очень-то хотел бы брать в руки чужую камеру… Каждую камеру, как ружье, надо пристреливать. «Ладно, что-нибудь придумаем», — легко согласилась девушка.

А потом спросила, когда он уезжает. Косточкин ответил, что завтра. «Понятно. Так и заявлю сестренке. Она ведь хотела, чтобы вы и на ее день рождения пришли… Не обращайте, конечно, внимания. Она девочка своеобразная, без комплексов, как говорится. С причудами. Ладно. До встречи на свадьбе!» Косточкин простился с нею, спрятал мобильник… В зале стояла гробовая тишина. И ему показалось, что там точно идут поминки, и если сейчас заглянуть туда, то и увидишь гроб со свечами. Он почувствовал, что уже не сможет сесть как ни в чем не бывало за стол. Поэтому протянул руку и взял свое полупальто, быстро накинул его, снял с полки шапку-итальянку. Фотосумка стояла справа от входа. Он встал в дверях, не входя, не вступая в бронзовый круг лампы, достал сумку. И все-таки взглянул на сидящих в свете лампы. Эти люди в костюмах молча смотрели на него. Он — на них. И пес глядел на него.

— Извините, — сказал он. — Мне надо уйти. Спасибо.

— Молодой человек, — сказал Аркадий Сергеевич уже вдогонку, — вы альбом забыли.

— Он мне не нужен! — откликнулся Косточкин, лишь бы не возвращаться.

— А нам он зачем?! — крикнул часовщик.

— Отдайте его в тот магазин! — уже от двери крикнул Косточкин.

— Вот и отдайте!

— Не могу! Некогда!..

И Косточкин выскочил на площадку и застучал подметками ботинок по ступенькам, как будто и вправду куда-то спешил.

Первое, что сразу же вспомнил Павел, проснувшись у себя в номере, это был глоток свежего воздуха и луна над башней за черным рвом… Он лежал, хмуро соображая. Это он увидел, выскочив на улицу, да-а-а… Косточкин зевнул. Припоминал, как пробирался наобум по темным улочкам, мимо обшарпанной церкви, в окнах которой тускло горел свет, а из открытой форточки доносились… звуки пианино и высокий ледяной голос женщины. Косточкин даже прошел за ограду и постоял, послушал. Да, ему не померещилось.

За церковью тоже зиял черный овраг, испещренный оранжевыми и синими пятнами фонарей, там и сям прорезанный квадратами окон.

А над оврагом плыл странным кораблем… точнее несколькими кораблями-ракетами — собор. И еще не плыл все-таки, а готовился к старту.

Косточкин отливал, умывался, глядел на свежую щетину, что была нехороша, рыжа, а то он отпустил бы модную бородку; брился и с непонятной тревогой всматривался самому себе — да? — в глаза.

Впрочем, нет, беспокоили его не глаза, а что-то другое. Предстоящее событие местного значения?.. Или что-то другое? Накрывшийся фотоаппарат? Нет. Он ожидал звонка невесты, вот что. Или, скорее, сам хотел ей позвонить. Да, пока она здесь одна, то есть…

Косточкин смыл пену, растер одеколон по лицу.

— Мордой в Испанию, — пробормотал с усмешкой.

Он не знает испанской поэзии, как, впрочем, и русской, но зато ценит тонкие и сложные ароматы той страны… Хотя и не он, а Маринка.

А старперы, кавалеры керосиновой лампы, похоже, тащатся по полной от Испании и особенно Толедо. Но при этом исповедуют какой-то исконно-посконный смоленизм. Или как это говорил Охлопьев? Странная помесь.