— Вы журналист? Не могли бы предъявить документы? — спросил мужчина.

— Предъявите их вы, — сказал Косточкин.

— Пожалуйста, вот. Я помощник депутата, — с этими словами он достал какое-то удостоверение и показал его.

— Вы перепутали, здесь не партийный съезд и не заседание Думы, — тут же отреагировала Яна.

Помощник депутата холодно и внимательно посмотрел на нее.

— Но и не цирк шапито, — сказал он.

— Хорошее наблюдение, — сказала Яна.

— Вы так и не предъявили документы, — заметил помощник депутата.

— В церковь теперь пускают только по корочкам? — спросила Яна.

Помощник депутата снова продолжительно посмотрел на нее.

— Идите, идите! — вдруг крикнула девица, уже отошедшая в сторону. — Мати вас обвенчати!

— Да замолчи уже! — ответил ей грузный казак.

— Увы, я не обязан таскать документы с собой, — сказал Косточкин. — Да и у вас нет прав проверять их.

И прежде чем помощник депутата позовет полицейского, Яна, взяв Косточкина под руку, повлекла его в собор вслед за другими людьми, которые все шли и шли. Косточкину же было интересно, чем все это могло закончиться. Но девушка решительно направляла его прочь.

— Пойдем, пойдем, — говорила она.

— Хм, хм… — хмыкал Косточкин озадаченно. — Странные тут у вас порядки…

— Ой, а у вас как будто лучше? — иронично спрашивала она.

— Нет… но…

— Свинтят, — проговорила Яна, — и будем вместо храма сидеть в кутузке. До выяснения. Как потенциальные террористы, например. Ты не мусульманин?

— Я?

Тут к ним наплыл бледный блин лица с бегающими глазенками. Косточкин посторонился, сколько мог. В этом бледном блине торчал какой-то очень чуткий нос, как у выхухоли. Яна поморщилась и тоже отшатнулась.

— Тсс, — позже произнесла она.

Он кивнул, покосился. Блин словно приклеился к ним, маячил сзади.

В соборе было тесно, вот действительно, негде яблоку упасть. Горели всюду свечи. Икона уже стояла посредине, в невысоком деревянном ограждении с бархатным покрытием, обрамленная широкой гирляндой белых крупных живых цветов и зеленой листвы. Толпа обтекала этот длинный прямоугольник перед алтарем и царскими вратами, колыхалась, шелестела, тихо бубнила. Глаза блуждали по иконам, столпам, изукрашенным золотой резьбой. То и дело попадались едва передвигающиеся старухи с клюками, молодые матери с младенцами, там-сям шмыгали простоволосые девочки, мальчишки. Все как будто куда-то шли, шли, шли тяжко, безостановочно, неуклонно, шаркали подметками, кашляли.

— Со многими уже здесь перезнакомился, — говорила ему Яна.

— Сам удивляюсь.

— О какой Мартыновне она толковала?..

— Не знаю… Какая-то нищенка, как я понял. На ней голуби сидят. И сегодня… сегодня она обещала улететь с ними.

— Это прямо какой-то плагиат, — ответила Яна.

— Почему? — Он навел на нее объектив, нажал спуск.

— Есть такой стих у нашей поэтессы… Егоровой. Не слышал?

— Нет.

— Она вообще-то в столицу перебралась давно и там печатается… Но мыслями — здесь. Вот так и я. И все смоляне. Не бывает бывших смолян.

Косточкин пожал плечами и выронил из-под мышки свою итальянку.

— Давай мне, — сказала она, беря его кепи.

— Жаль, но я не любитель стихов.

Она улыбнулась.

— Как сказать, — возразила она, сторонясь от молодой женщины в платке и куртке с меховым капюшоном, ведущей за руку ушастого коротко остриженного мальца. — Один поэт сравнивал черно-белую фотографию как раз с поэзией.

— Я снимаю в цвете. Хотя и люблю… цвет, который… который стремится к монохрому.

Сфотографировать икону в соборе ему пока никак не удавалось.

— Пойду куплю свечку, — сказала Яна.

Он тревожно оглянулся на девушку. Но она в ответ на его взгляд повела вверх-вниз рукой с итальянкой и пошла прочь. Косточкин смотрел, как она пробирается среди людей в зимних одеждах. Сзади его толкнули. Косточкин ждал.

А в собор вошли какие-то важные господа, это стало понятно по оглядкам людей, расторопным действиям полицейских и каких-то военизированных мужчин в синей форме с погонами, тоже скорее всего ряженых, да по балетным па ребят и девушек с фотоаппаратами. Ну и сами господа шествовали важно, мужчины с большими розовыми щеками, тщательно выбритые, в костюмах и стильных пальто, сразу навевающих тоже итальянские ассоциации, а также представительная дама в шубе и легком газовом платке.

Косточкина теснили. Он отступал, вытягивая шею, искал глазами Яну.

И вдруг началась служба. Запел громко и стройно хор. Откуда-то сбоку появились священники с большими зажженными свечами, в голубых одеждах, бородатые, длинноволосые и постриженные. Все смотрели, теснились, переходили с места на место, чтобы лучше видеть. Вверх тянулись руки с мобильниками — как будто их владельцы ждали каких-то сообщений и ловили волну, но на самом деле они просто снимали происходящее встроенными фотокамерами. То и дело всплескивались вспышки.

И большие резные тяжелые золотые врата позади иконы Одигитрии медленно начали отворяться. Косточкин пытался это сфотографировать. Пространство собора распахивалось в какую-то странную золотую даль. И Одигитрия в белых цветах со скорбным суровым непримиримым ликом словно бы двигалась туда же, вглубь…

Косточкин опустил фотоаппарат в удивлении.

Нет, икона оставалась на месте.

Но что-то и вправду случилось со временем. Или могло произойти. Как будто Косточкин оказался на самом краю времени…

Икона оставалась на месте, а из тех золотых глубин выходили юноши и грузный священник с чернейшей бородой и такими же тугими щеками, как и у того важного мирянина. Это как-то отрезвило, и Косточкин вновь ощутил себя заурядным свадебным фотографом, приехавшим в провинцию отрабатывать заказ банкира, что явствовало из реплик брата невесты. Так вот откуда эти витиеватые условия. Спасибо, что не подводную съемку заказали. Или воздушную: свадьбу на парашютах… А у жениха парашют и не раскрылся. Бамц.

Косточкин встряхнулся, словно бы пытаясь стряхнуть шелуху, стружку, пыль. Яны поблизости не было, и он попробовал продвигаться влево. С трудом, но это ему удавалось. Сразу на него взглядывали и с неприязнью, но тут же добрели, заметив фотоаппарат в руках. Косточкин пробрался к самому иконостасу, уходящему вверх живописной резной стеной, переливающейся в отсветах свечей, вспышек. Отсюда он увидел поющих девочек-подростков в светлых платках. Еще дальше пели взрослые. За оградкой стояли телевизионщики с большой камерой на треноге. И неожиданно один из них, светлый, коротко остриженный, в черном костюме, опустился на колени и склонил смиренно голову. Второй, в наушниках, покосился на него и продолжил полет своей камеры, наводя ее то на девочек, то на священников, то на толпу. Яны здесь не было, и Косточкин уже собирался отправиться дальше, как вдруг наткнулся на фотографа с носом Толстого и лицом Гарика Сукачева. Глаза у него были возбужденно вытаращены.