И у панов глаза сверкали, горели. Что им гусь с кашей да капуста. Завтра будет пир медвежий! Пили из глиняных да деревянных кружек, проливая хмельное кислое пиво, вспоминали всякие охотничьи истории…

Николаус перед сном на улицу вышел и задохнулся от мороза и яркого неба, полного, будто светозарными пчелами улей, звезд… Что это ему поблазнились пчелы… Видно, хмель жужжал в голове. С холма видны были белые и черные смутные леса. В стороне чернели избы деревни, собаки взлаивали отчаянно, взвывали даже по-волчьи, так их разбирала жуть этой бесконечной ночи. Как вдруг ясно нанесло и настоящим воем. Собаки разом смолкли. А волчий хор продолжил свою песнь. И Николаусу Вржосеку, товарищу панцирной хоругви, тут же захотелось им откликнуться. Он едва удержался, ладно… не отрок уже на шутки такие-то. Но, вернувшись в натопленный шумный дом, он сказал о том, что волчья стая воет, гонит кого-то полями, и тут же товарищи панцирной хоругви, Любомирский с раскрасневшимся толстым лицом и жирными губами, жилистый ловкий Пржыемский, а за ними и некоторые пахолики взголосили: «Виуууыыи!» Поднялся гам и смех, в кружки полилось овсяное мутное пиво.

Спать улеглись глубокой ночью.

И утром в ответ на требование хозяина встать раздавались протяжные зевки, кряхтение и стоны. И только когда он объявил, что уже отправляется на медведя один, паны задвигались, закашляли, забубнили и начали отрывать головы с всклокоченными волосами от шкур, продирать заплывшие глазенки…

Но есть ничего не стали, только прополоскали горло кто пивом, кто медом, собрались, вскочили на своих лошадок и двинулись следом за Калиной и еще одним мужиком на санях с рогатинами, копьями и лыжами. Утро снова было мутное, как будто в воздухе клубилось молоко с перьями. Ресницы и усы тут же покрылись инеем, гривы лошадей тоже. За всадниками тянулся кислый дух перегара. Но после нескольких добрых глотков напитков паны немного повеселели. Проехали мимо деревни, занесенной снегами. Как тут жить? Но дымы упрямо вставали над белыми крышами. Какая Речь Посполитая? — спрашивал себя Николаус, озираясь. Русь и есть.

Они ехали холмистой грядой над петляющей речкой, утонувшей в сугробах. Отсюда им видны были неохватные леса. И от вида этих лесов снова восхищение охватывало шляхтича, как и от ночной картины звезд-пчел. И он начинал понимать, отчего это пан Григорий задержался в сих местах и уже не вздыхает о своей Жмуди.

Чуть впереди по деревьям перелетали черно-белые сороки, весело стрекоча, сбивая снег, иней с ветвей.

Показалась еще одна деревенька, как бы повисшая над морозной седой долиной, не широкой, но глубокой. На другом берегу долины стояли высоченные березы, и они были подобны неким чернооким ликам старцев в седых кудрях. Николаус ехал и все смотрел на них. А те старцы березовые — на них, на пришельцев с запада взирали темно и непонятно. Пожалуй, грозно. Русь — тысячелетняя страна, со своими дремучими тайнами. И молодой ум шляхтича возбуждало желание проникнуть в эти тайны. Даже вот деревенька эта — таится, притворяется и вовсе неживой, а сама глядит, глядит сквозь смутные оконца. А у них тут свой обычай, свои истории про леса, уходящие волнами то ли моря, то ли океана Бог весть куда, про топи, берлоги, тропы и реки.

Здесь холм был еще выше. Так что обозреть можно было дали невероятные. И даже, как узнал потом Николаус, в ясное утро вставали дымы, как башни, самого замка над Борисфеном. Но сейчас Smolenscium скрывала морозная дымка. А через долину, за великими березами был острог Николы Славажского, где воеводил друг пана Плескачевского пан Ляссота.

Но сейчас они ехали не к нему.

Спустились с холма к заснеженной речке Ливне и на излучине остановились. Тут им надлежало оставить лошадей и встать на лыжи. Дальше предстояло идти по болоту.

И они двинулись.

С непривычки идти на плоских еловых чуть загнутых досках, привязанных к ногам сыромятными ремнями, было тяжело. Пан Любомирский, чертыхаясь, воткнул свои лыжи в снег и так пошел, позади всех. Вскоре к нему присоединились и пан Новицкий и еще два пахолика. Но снег, хотя по нему и прошли уже несколько лыжников, не держал их, пока они не наладились шагать след в след. А Николаус, Пржыемский, пан Григорий Плескачевский, Калина и второй чернобородый мужик с приплюснутым от чьего-то удара носом двигались на лыжах. Из пухлых снегов болота торчали кусты, но иногда, видимо на островках, вверх уходили мощные чешуйчатые красноватые колонны. Пан Григорий потом сказал, что это черная ольха, что звучало, право, странно, только шишечки на ветвях этих деревьев и чернели.

Ну что же, радостно думал Николаус, теперь и у него будут свои истории, и он воображал родительский дом среди холмов над Вислой, лица соседей, пришедших на встречу со славным рыцарем, прибывшим на побывку с окраин Речи Посполитой… Но чаще ему представлялось светлое лицо Вясёлки… Удивительное имя, почему ее так зовут?.. Да ясно же: ни у кого нет столь красочных одежд. Внучка иконника знает секрет красок. И у нее, оказывается, не только дед, но и отец был иконником, да погиб в осаду двадцатилетней давности. А мать сгинула раньше, еще при строительстве стены. Пропала, пошла за водой мимо строителей и исчезла. И говорят, что строители ее в башню замуровали, порешили меж собой, кто первый сегодня попадется из горожан на глаза — его и возьмем. А это оказалась молодая женщина с рыжей косой и столь сочными зелеными глазами, что ее-то и звали Вясёлкой. Вот в чем секрет имени и ее дочки. Муж иконник кинулся искать жену, но все только разводили руками да пожимали плечами, строители говорить не хотели, стучали топорами, мастерками, кувалдами, отворачивались. Тут слух и разнесся о жертве. И он ходил вдоль стены, прикладывался к кирпичной кладке, слушал, слушал башни, и в одной башне ему почудился звук… вздох… голос… Он просил строителей сказать правду. Те не хотели. А может, и не знали. И тогда он ночью наладился ломать башню, бить кладку, крошить прочные, тяжелые да замешенные на особой глине с яйцами кирпичи. Стражники прочухали, прибежали, скрутили его… Держали взаперти. Ну и он с той поры умом тронулся. Как успокаивался, его из темницы выпускали, и он даже к своему делу приступал, иконы писал, правда, под приглядом Петра. А потом на него снова накатывало, и тогда горожане, жившие вблизи башни, слышали удары железа о прокаленную в огне глину, и стражники накидывали на него веревки. Так он и маялся до самой осады, а как штурмы начались, записался в наряд этой башни да в первом бою и погиб, встав в бойнице под пули. Искал смерть и нашел.

А эта башня напротив дома Плескачевских так и зовется — Veselyha. Это все поведал Николаусу Алексей Бунаков, который, похоже, и сам был неравнодушен к внучке Петра. Хотя он и женат. Но жену свою, по слухам, поколачивал, как это ведется у московитов, подпив. В подпитии у него и язык развязывался, он даже читал свои вирши, баловался сочинением оных. В таком-то хмельном поэтическом вдохновении он рассказал сию красочную историю Николаусу за шахматной игрой. Забаве этой Николаус его обучил.

…И здесь, среди сугробов и снежных волн, молодой шляхтич ярко и отчетливо вдруг увидел все эти события и свой приезд в замок, жизнь в деревянной башенке. Все это было удивительно, если рассудить… Но что же будет дальше? Как заглянуть на два хода вперед?