Штырь со своей бандитской рожей и фривольной татуировкой на шее и раньше-то не походил на записного красавчика, а сейчас, когда его небритую щёку изуродовала жуткая рана от арбалетного болта, и вовсе стал похож на пугало, подходящее для того, чтобы устрашать маленьких детей.

То, что Шмель не получил ни царапины, хотя его щит получил три дырки от вражеских болтов, говорило о том, что ему доводилось выходить сухим из разных переделок. А оставшийся целым Деляга своей шкурой доказал, что ему благоволит нечистая сила. Последний человек из моего десятка, тоже из новичков, умудрился ляпнуть:

— Мы сегодня работали, как молочники: горшки по всем домам разносили. Только вместо молока раздавали «весёлый дым».

— Ох, лучше бы ты молчал в тряпочку! — в сердцах ответил я, огорчённый смертью Кашевара. — Вот тебе и кличка нашлась — «Молочник». А, если полная, то — «Весёлый молочник».

Этот дуралей счастливо улыбнулся. Тяжело у нас жить человеку, которому окружающие отказывают в праве зваться по кличке. А, когда она есть, — совсем другое дело!

Мы кое-как запрягли Чалку обрывками ремней и потопали прочь из города, помогая ей подталкиванием фургона сзади.

А вечером все напились. Я — в компании Механикуса.

Армия имеет законное право на разграбление города в течение трёх дней после взятия. Хотя мы обязаны были караулить химиков неотлучно, но в такие дни приказы не работали, и я отпустил своих людей поискать себе что-нибудь хорошее, а сам уселся диктовать полковому писарю текст рапорта тому, «кому надо». Затем отпросился у сотника, которому строжайше запрещались любые отлучки, отнести намаракованную бумагу Плешивому.

Тот, злой, как алкаш с похмелья, дал мне дружеское благословение в дорогу:

— Надеюсь, тебе всё-таки оторвут голову!

— А я, вообще-то, иду за орденом, — поддразнил я его.

Плешивый сидел за столом, заваленный бумагами, а его писарь в углу увлечённо строчил что-то, не обращая на меня ни малейшего внимания. Небось, победную реляцию варганит, в которой указывает ведущую роль Службы безопасности…

Я поприветствовал хозяина палатки и протянул свою бумажку. Тот углубился в неторопливое чтение, то и дело недоверчиво похмыкивая. Наконец, отложил мой отчёт в стопку таких же помятых рапортов и побарабанил толстыми пальцами по столу:

— В целом, конечно, Ваши показания сходятся с теми, которые дал господин… э-э-э-э… Механикус, как вы его называете. Только уж больно всё у вас получается гладко: приземлился, побежал, прикрыли, добежали. Сказки какие-то.

— Ради хорошего конца этой сказки погибли 4 человека, господин старший советник!

— Да, конечно… погибли. Только господин Механикус не смог точно сказать, сколько именно людей помогали его спасению: 3, 4, 5 или сколько? Не мог даже сказать: погиб его напарник или нет? — если нет, то он мог попасть в плен, а это — угроза потери большого количества ГОСУДАРСТВЕННЫХ секретов… вы понимаете, что благонадёжность господина Механикуса из-за это — под большим вопросом? И благонадёжность того, кто ему помогал…

— Т. е., ордена мне не будет? — спросил я раздражённо, не совсем отошедший после ночной пьянки.

Плешивого изумила моя наглость:

— Молодой человек! Вы должны благодарить Богов, что к Вам пока больших претензий не имеется!

— Слава Пресветлому! — я благовейно вознёс глаза к потолку.

— Кстати: господин Механикус сегодня утром сам лично попросил перевести Вас в его распоряжение — для охраны. Так что сдавайте свой десяток и принимайте новый — там как раз одного десятника пришлось выгнать…

— Может, хотя бы премию подбросите? Дляобустройства на новой должности.

— Бухгалтерскими вопросами наша служба не занимается. Если ваше командование сочтёт возможным — то ради Бога, — сухо ответит Плешивый.

— Но Вы ведь могли бы замолвить своё словечко… все-таки — спасение авиатора!

— Во-о-о-о-о-н! Бога душу мать!.. — взбешенный Плешивый подскочил, трахнул по столу кулаком…

…, и я снова удивительным образом оказался снаружи шатра, совершенно не помня, как уходил. Волшебники, блин! И грошика ломаного у таких никак не вырвешь, как кость у голодной собаки.

— Пошли, Чалка! Ну их… не любят нас тут.

Она фыркнула.

Не успел я как следует подумать о том, чтонужно сделать для перехода на новое место, как из города вернулся Штырь. Да, очень рано. И, да, с редким трофеем…

Он вёл за руку девчушку лет шести, с белокурыми волосами и огромными голубыми глазами на круглом личике. Она явно жила в небедной семье: её розовое платьишко имело пышный подол, да и башмачки были добротными, — с массивными, надёжными медными пряжками. Пожалуй, если ей замереть неподвижно, то простодушный прохожий скажет, что это — кукла, очень богатая и редкая кукла.

Вот только это небесное создание оказалось перепачкано кровью, грязью, пылью и сажей так, что, как говорится, и мать родная не узнала бы. Божественные волосы спутались, а изорванное платье имело плачевный вид.

Собственно, одежда, причёска — это всё ерунда: любого можно отмыть, приодеть и причесать. Хуже всего было другое: ребёнок был напуган до глубокого шока и подавленно молчал, не в силах вымолвить ни слова, и только смотрел на мир огромными глазами, в которых отражался пережитый ужас, прижимаясь к бедру Штыря, сжимая своей ладошкой его лапу.

— Это что такое? — спросил я, потрясённый едва ли не настолько же, как бедная девочка.

— Вот… нашёл… родителей потеряла…

— А… ты совсем дурак, что ли?!! Зачем притащил ребёнка в лагерь с мужиками?!!

— Тут такое дело, командир, — замялся Штырь. — Я, этого… уйти мне надо. Вот возьму малышку — и пойдём с ней вглубь Ледогории, где войны нет…

— Штырь, дорогой мой, — я совсем свалился на простецкий жаргон, не в силах вести разговор в командном ключе. — Тебя вчера по башке ничем не били, нет? Может, тебя контузило, а я и не в курсе?

— Не надо, командир, — тот покачал головой. — Я серьёзно. Смотри сам: война окончится — и куда мне? Служить, смерть искать? — это тошно. Если бы с тобой — тогда да, но ты ведь свалишь от нас — и всё. Снова стать «лопухом»? Старые дружки придут, будут чего-то от меня требовать, понты гнуть, и я опять покачусь по той же дорожке. А это — ещё более тошно, чем воевать…

Хм, рассуждает, вроде бы, вполне трезво.

— И что дальше? — поторопил я.

— Вот я и решил: надо начинать новую жизнь, и там, где меня не знают и вряд ли найдут. Ледогория — самое то: до неё пока дойдёшь, — все башмаки истопчешь. И начинать надо с чего-то хорошего, чтобы по людски. Я — не Кашевар, изысканную стряпню делать не умею, но уж дрова-то наколоть смогу: слава Богам, — армия научила кое-чему.

Вот я и решил: стану отцом этому ребёнку. С ней ледогорцы меня где хочешь примут, и миску каши дадут: я буду всем говорить, что служил наёмником в ледогорской армии, что нас разбили, а мне удалось спастись и ещё ребёнка вытащить. А я уж постараюсь ей на приданое накопить, чтобы замуж достойно вышла. Расшибусь, но сделаю.