В страшном воздухе, полном грозового электричества, нужно что-то, что этот воздух очистит.

Пастернак напишет в «Докторе Живаго»: «Война очистила воздух». Война действительно очистила воздух от страшных загадок «Стихов о неизвестном солдате» и «Поэмы без героя». И мы предчувствуем нечто подобное. Беда только в том, что оплачено это будет, как и всегда, оспенным, пасмурным, приниженным гением могил, и дай бог уцелеть тем немногим, кто сумеет, как Мандельштам, об этом рассказать.

Маяковский – один из немногих поэтов, который приучает нас существовать в ситуации трагедии как в ситуации нормы, потому что все остальное – это жир, мещанство, пошлость, мерзость.

Маяковский – безусловно, гениальный поэт. Но гениальность эта той природы, что исключает всякое развитие. Это то самое, о чем Пастернак сказал: «Он в большей степени, чем остальные люди, был весь в явленьи». Пастернак сказал это, вероятно, думая сделать Маяковскому комплимент. На самом деле быть целиком в явлении – значит ничего не оставлять за рамками конкретного кадра, значит целиком уместиться в данный текст.

С первых своих текстов 1913 года, как замечательно сказала о нем Цветаева:

Что можно к этому добавить? Ничего. Это действительно катастрофическая ситуация, когда вместо того, чтобы развиваться, поэт с самого начала достигает своего потолка.

Есть разные варианты творческого развития. Маяковский выбрал самый экстенсивный: бесконечно расширять географию своих поездок. У него были очень серьезные, честные попытки сменить жанр, попытаться сделать что-то в другом жанре. Больше всего я жалею о его ненаписанном романе. Маяковский в голове его дописал, как сам утверждал. Действие романа должно было развиваться в 1914–1915 годах. Это была бы автобиографическая книга о русском футуризме. Полагаю, написана она была бы примерно в том же жанре, в каком написан «Дневник неудачника, или Секретная тетрадь» Эдуарда Лимонова, – эпатажная, предельно откровенная книга с удивительно высокой поэзией.

И драма у него ненаписанная осталась, хотя уже был заключен договор с Госиздатом. Так называемая «Комедия с убийством» задумывалась как серьезная пьеса, судя по двум сохранившимся сценам, но и она оказалась незаконченной, потому что Маяковский сознательно ставил себе строгие рамки, рамки, которые неотвратимо толкали его к самоубийству. Потому что Маяковский представлял собою психотип, что отсекает для себя все спасительные возможности, которые могли бы привести его к смене амплуа, к смене семьи, к смене формы, отсекает возможности роста. Ведь пресловутая загадка самоубийства Маяковского не стоит выеденного яйца, потому что никакого самоубийства как такового нет, а есть элемент политической стратегии, который очень точно вписался в биографию. Ничем другим это закончиться и не могло, к этому Маяковский всю дорогу шел. Это восклицательная кончина, восклицательный знак в конце, «точка пули в своем конце», как он сказал во «Флейте-позвоночнике». Это придало судьбе смысл, законченность, и даже тех заставило его любить, кто его ненавидел. Единственным исключением был Ходасевич, который написал о нем совершенно безобразный некролог.

При всем при том, что это логическое развитие судьбы, оно представляет собой достаточно интересный сюжет. Случай Маяковского – это случай сильнейшего невротизма, невротизации, невроза (синдрома навязчивых состояний), когда больной или условно здоровый окружает себя сетью условий, которые он себе ставит, которые он должен непременно выполнять. В той или иной степени, хотя бы в виде религиозного чувства, требующего отправления каких-то ритуалов, это присутствует у каждого. Сверхчеловек, особо одаренный человек, окружает себя невероятным их количеством. Как Пушкин, который был болезненно суеверен и зависим от множества внешних обстоятельств. Как Маяковский, который с самого начала демонстрирует колоссальное количество этих самых обсессий. Самая из них известная и многократно описанная – это непрерывное мытье рук, это страх прикосновения в чужой руке, страх перед рукопожатием, это мания гигиены (Маяковский пил из собственного плоского стакана, а Хармс вообще носил с собой весь личный набор посуды, чем совсем уж осложнял свою жизнь), мания чистоты, чистюльства. Известен случай, когда Маяковский из-за этого едва не опоздал на поезд. Павел Ильич Лавут, организатор его турне, уже за ним приехал, но пока Маяковский не прибрался в комнате одним ему известным образом, он ехать отказывался: «Пока не уберу, не уйду». Лавут вспоминал:

Веревочки не было – побежал к соседям… Едва успели вскочить в последний вагон, Маяковский все-таки убрался в комнате именно так, как хотел.

Той же природы и его игромания, что азартной природы не имела. Лавут, который в своей книжке «Маяковский едет по Союзу» героически оправдывает Маяковского решительно во всем, рисует его положительный образ почти с институтской любовью (абсолютно розовый герой, ни единого недостатка, сплошная забота о людях, потрясающее чувство чести…), говорит: «Бильярд служил разрядкой в непрерывной и напряженной работе мозга». И сам Маяковский в поэме «Владимир Ильич Ленин» признается:

Это была вовсе не игра – это было запросом к мирозданию: «Имею ли я право быть, имею ли я право на существование?» «Играли на то, сколько шагов до конца квартала, какой номер первого встреченного трамвая. Азарт был не в выгоде, а в удаче», – писал Николай Асеев.

Это соблюдение бесконечного количества конвенций с мирозданием имеет сугубо психогенную природу. Это беспрерывная зависимость, беспрерывное служение, что делает жизнь совершенно невыносимой. Но и в личной жизни, и в поэзии Маяковский придерживается раз и навсегда взятых на себя обязательств. В письме к Лиле Брик (это гигантское, многокилометровое письмо, которое он держал в ящике стола, которое и теперь еще не полностью напечатано, хотя Бенгт Янгфельдт, шведский литературовед-русист, составитель переписки Маяковского и Лили Брик, его читал целиком) Маяковский пишет:

Вот эти две черты – черты, конечно, невротические, и главная черта невроза – застывшая, как магма, абсолютно неподвижная психика. Психика здорового человека меняется: он сегодня слово дал, а завтра забрал. Сегодня он думает так, завтра иначе. Сегодня он пишет ямбом, завтра дольником, а послезавтра опять ему хочется ямбом. Для него возможна эволюция, возможно развитие, ведь именно эволюция – главная черта живого. Маяковский же не просто отвергает эволюцию, он считает ее предательством; раз взятое на себя обязательство должно вечно оставаться актуальным. И на примере всей его биографии мы можем проследить, как маниакально верен он одной женщине, притом что женщина давно ему не верна, притом что физических отношений никаких нет с 1925 года, о чем оба неоднократно говорили. Но есть рыцарский обет, пусть совершенно бессмысленный уже, от которого не отрекаются.