Точно так же стихи отступают перед мировой катастрофой, которую видит Мандельштам. И потому в первой же строфе «вещество» войны: пехота, рядовые солдаты, набитые в землянки, всеядные (естественно, с голоду) – вызывает образ неутомимо работающего океана. Много предположений, что, собственно, имеется в виду под «дальнобойным сердцем», – но здесь типичное для Мандельштама опущенное звено, которое позволяет нагромоздить в промежутке любое количество произвольных толкований. Олег Лекманов предполагает, что сердцем воздуха является боевой самолет, который направлен на бронебойное орудие; другие авторы пишут о том, что само бронебойное орудие бьется, как огромное сердце, – в любом случае слышен ритмический удар, полный разрывами воздух.

А следом появляется образ звезд, которые глядят на деятельный океан вещества, и образ этот на протяжении всей поэмы развивается, уточняется и особенно ясно звучит в строках «Шевелящимися виноградинами / Угрожают нам эти миры». Здесь любой исследователь вспомнит стихи Мандельштама «Чуть мерцает призрачная сцена…» (1920): «А взгляни на небо – закипает / Золотая, дымная уха». Мандельштам же гастроном, Мандельштам сладкоежка, Мандельштам эстет еды, Мандельштам любит еду не только как средство насыщения, но еду как процесс эстетический. Голодный Мандельштам всегда тоскует по еде, упивается воспоминаниями о запахах еды. И когда он видит золотые жиринки, плавающие в звездной ухе, эти наваристые звезды, которых он сравнивает с рыбешками, мы этот голодный взгляд чувствуем. Эта вечная пехотная голодная тоска по супу заставляет рассматривать и звездное небо как суп с жиринками плавающих в нем золотых созвездий, вот только эти виноградины плавающего жира угрожают Земле. Вячеслав Всеволодович Иванов писал о том, что «Стихи о неизвестном солдате» – это предчувствие будущей атомной бомбы. Этот страшный свет, ослепляющий («И своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей»), не имеет положительной модальности: «Я – новое, – / От меня будет свету светло»; это то самое свечение, которое два дня еще стояло в небе после падения Тунгусского метеорита, это свет страшного разрушительного взрыва, свет, который испепеляет мир, разрывает небо. И звезды, что шевелящимися виноградинами угрожают с небесных миров, – это предчувствие то ли звездной, то ли космической войны. В любом случае это энергии порядка звездных, космические энергии, которые обрушиваются на Землю «Золотыми обмолвками, ябедами – / Ядовитого холода ягодами». «Ядовитого» – потому что, по одной версии, это намек на отравляющие газы Первой мировой войны.

Образов Первой мировой в этой поэме, как и в «Поэме без героя», немало. Поэты, как и полководцы, всегда готовятся к прошлой войне. И естественно, будущая мировая катастрофа является Мандельштаму в образе войны 1914–1918 годов. Могила Неизвестного солдата под Триумфальной аркой в Париже, где захоронены останки погибших под Верденом, для Мандельштама символ бесконечного и безвестного истребления. Безвестного – потому что ничего не осталось. Самое страшное – это растворение в массе. А будущая война всех превратит в неизвестных солдат, не останется ни имен, ни памяти. Страшный свет выжжет всё.

Есть довольно интересная работа покойного историка Олега Кена, который утверждает, что в «Стихах о неизвестном солдате» зашифрован Сталин:

Но речь, думаю, совершенно о другом. Это обычный прием великих композиторов прошлого – анаграммировать, зашифровать в сочинении собственную музыкальную тему. И конечно, «оспенный», «осыпь» – это не Иосиф Сталин, это Осип Мандельштам. Это авторская личность, которая погребена в солдатских могилах. А назвать Сталина гением, пусть и могил, – не тот момент в жизни Мандельштама, это же не «Ода» 1937 года, это написано после. Хотя и «Ода», по свидетельству Надежды Яковлевны, тоже писалась как наваждение, с отработкой множества вариантов, поисков слова, иногда совсем безумного. И мучительно отыскивая слова («Он свесился с трибуны, как с горы, / В бугры голов… / Уходят вдаль людских голов бугры…»), Мандельштам с ужасом спрашивал: «Почему, когда я думаю о нем, передо мной все головы – бугры голов?..» А в этих буграх, осыпях и насыпях видит себя бесследно сгинувший Мандельштам. Это страшное пророчество о собственной судьбе. Ведь мы не знаем его могилы. Мы не знаем, где он похоронен. Он похоронен в гекатомбах двадцатого века, в массовых захоронениях на Второй речке, куда уже разросся Владивосток, и не найдешь уже, где был пересыльный лагерь, в котором Мандельштам вместе с другими больными пережидал зиму. Не найдешь той бани, в которой он умер от внезапного сердечного приступа. Не найдешь людей, которые видели его. Виталий Шенталинский нашел последних, но ушли и они. Нет следа, бесследное исчезновение.

Вячеслав Иванов, который написал, наверное, самую понятную статью о «Неизвестном солдате»[40], обнаружил, что корень мандельштамовских строк «Свою голову ем под огнем» – у Хлебникова, другого безумца, в «сверхповести» «Зангези»: «Чтоб вновь шла пехота, до последнего хохота, / Двух черепов последних людей у блюда войны». Хлебниковскую мысль понять всегда сложно, но если вдуматься, мы увидим двух игроков, которые делят меж собой блюдо войны, таким образом доедая человечество. «Свою голову ем под огнем» – это и значит уничтожать голову планеты, этот огромный череп, который развился и вместил в себя все, а в его глазницы постоянно вливаются войска. Это еще одна метафора гекатомбы, массового жертвоприношения, не имеющего никакого смысла.

Ничего особенно неясного, ничего особенно темного нету и в кодовой, главной, наверное, по звуку строфе:

Но при всей ее кажущейся простоте она очень сложна по мысли, как всякая формула. При этом нужно иметь в виду, что для Мандельштама русский язык полон сдвигов, – в семье-то говорили по-немецки, во всяком случае, отец. «Эта слава другим не в пример» – по-русски говоря, это слава, которую в пример никому поставить нельзя, которой не стоит гордиться. «Нам союзно лишь то, что избыточно» – перекликается с любимым афоризмом Ахматовой «Без необходимого могу, без лишнего – не обойдусь», заимствованным у Оскара Уайльда. «Бороться за воздух прожиточный», за жизненное пространство – недостойное человека занятие, и в 1968-м, когда в мире опять запахло войной и все страшно боялись войны с китайцами, у Бродского в «Речи о пролитом молоке» промелькнуло:

И самая странная строчка – «впереди не провал, а промер». Казалось бы, впереди – безусловный провал, мировая война. Но Мандельштам пытается утешить то ли себя, то ли читателя, говоря, что это лишь промеренный отрезок, отмеренные сроки, за которым человечество выйдет на прежнюю дорогу. Оно выйдет из этого безумия, из борьбы за роковое, никому не нужное жестокое и страшное пространство жизни, и выйдет к борьбе за какой-никакой, но идеал. Только чтобы человек возродился, масса должна пройти через очищающий, может быть, атомный, может быть, еще какой-то, которого мы еще не видели, но огонь. Никакого другого пути возвращения к человеку Мандельштам не видит, иначе напрасно «Миллионы убитых задёшево / Притоптали траву в пустоте».