– Чего же вы хотите?

– Перестать быть фальшивой.

– Кто же сказал, что вы фальшивая? Ваша мать?

– Когда она узнала, от кого я беременна, она возненавидела меня. Виктор был ее единственным сыном. А я? Внезапно я перестала быть дочерью. Превратилась в ведьму, соблазнившую сына. Как будто Виктор тут ни при чем. Как будто он не желал меня!

– И что же вы сделали тогда?

– Мне пришлось стать покорной, чтобы она не выгнала меня из дома. Я родила ребенка. Я защищала его от соседских сплетен. И единственный, кто искренне полюбил малышку, был Морис. Поэтому я ушла с ним.

– Ваш Морис – настоящий человек.

– Да, но как вы не понимаете? Он хочет, чтобы я стала нормальной. Он не любит этот разлом во мне. Он его пугает. И я уже не знаю, где правильная Ясмина, а где фальшивая. Я стараюсь как могу, чтобы нормально жить. У меня получается. Я работаю с утра до вечера. Но потом, ночью… Во сне я вижу вещи… нет, скорее, чувствую их… О которых не могу ему рассказать. Это злые, дурные создания, они выходят из домов и рыщут по улицам, даже не совсем люди, а скорее волки, воющие на луну. Они совершают такое, чего нужно стыдиться. И знаете что? Я их не боюсь. И мне жутко хочется совершать то же самое! Но это ужасно.

– Почему?

– Потому что тогда я все разрушу. А я должна защищать моего ребенка.

– От чего?

Вдали, за спящими домами, из гетто донеслись призывы муэдзина.

– От света дня, – ответила Ясмина.

Неожиданно перед ними возник Морис. Ясмина не заметила его приближения. Розенштиль встал, чтобы поздороваться. Но Морис сделал вид, будто не заметил его.

– Пойдем домой, – сказал он.

Глава

26

Палермо

Рука Жоэль на столе, на фотографиях. Пигментные возрастные пятна, пальцы в кольцах, а под ними – девочка на улице Яффо, которая нахально щурится на солнце. Со школьным ранцем. По черно-белой фотографии я не могу определить, синий он или коричневый. Жоэль встает, нежно целует меня в щеку и говорит: Laila tov [46]. Ее голос ломается. Старая Жоэль идет спать, оставляя меня наедине с юной. Эхо ее истории витает между стенами. Порывы ветра бродят по дому. Рассказ Жоэль похож на дорогу, ведущую в ночь, где тебя ждут неожиданные повороты и развилки, пока ты не теряешь все ориентиры. Мне не удается связать его со следами рассказа Элиаса. Следы их семей не сходятся. Хотя пересекаются. Хотя родственны друг другу. Бывает, что кровные родственники чужды друг другу. А бывает, капризная судьба связывает вместе незнакомцев – как проклятие, как рок.

* * *

Меня охватывает острое беспокойство. Смотрю на мобильный. Элиас так и не ответил. Я звоню ему. Он еще не спит.

– Элиас?

– Нина.

Его голос кажется знакомым и близким. И каким-то более доступным.

– Не могу спать.

– Я тоже. Что вы делаете?

Я не могу выдать Жоэль. Не могу признаться, что она обратилась в полицию.

– Мы нашли фотографии. Из Хайфы.

Его молчание звучит ровно, как и молчание Жоэль: достаточно одного слова – Хайфа, Вифлеем, Яффа, – и мгновенно возносятся невидимые стены. Я хочу разбить их, чтобы встряхнуть обоих, заставить открыться друг другу. Но когда я представляю, как они вдвоем будут сидеть завтра за этим столом, на котором рассыпано множество фотографий, мне становится страшно. Тут будем не только мы трое, но и все, кто на этих фотографиях, – фотографиях, спрятанных Морицем в чемодане, и фотографиях, украденных Элиасом.

– Я приеду к тебе, – говорю я.

– Когда?

– Сейчас.

* * *

Палермо без людей. Точно все его покинули. Даже водитель такси молчит. Мимо проплывают желтые огни, море мелькает между домами. Площади пусты, ночь полна знаков. Я вижу Ясмину, сидящую на скамейке рядом со старым доктором Розенштилем. Вижу полуразрушенный дом, который грезит о детях, покинувших его. Моя рука нащупывает фотографию в кармане пиджака. Мориц никогда не умирал, он живет в Элиасе, во мне, он бессонно бродит по своему городу. Пока мы рассказываем о нем, он остается с нами. Мы не должны засыпать. Я хочу побыть с тобой еще несколько часов, Элиас. До того, как тебя спросят, не убийца ли ты. А пока я хочу показать тебе твоего отца до того, как он стал твоим отцом. Узнать о твоей матери до того, как она стала твоей матерью. Узнать, кто ты и почему. Не спи, но не спрашивай, почему я должна быть с тобой.

Dott. Elias Bishara, Pediatra – черная табличка рядом с входной дверью. Фасад в строительных лесах, пластиковая ткань хлопает на ветру. Меня вдруг знобит, когда я выхожу из машины, и только тут понимаю, что одета слишком легко. Звоню в дверь и стою на пустой улице, как предмет, который заказали, но не забрали. Но вот раздаются шаги, дверь открывается, и выходит Элиас. Похоже, он только из постели.

– Давай пройдемся. – И идет мимо меня. Затем, словно сообразив, что забыл что-то, поворачивается и смотрит мне в глаза с обезоруживающей теплотой. – У меня в кабинете нечего выпить. И там только матрас на полу. Может, бар еще открыт.

– Ты рубашку застегнул криво, – говорю я.

С извиняющейся улыбкой он расстегивает ее и снова застегивает на ходу. Он не упоминает о найденных нами фотографиях. А я не упоминаю о встрече с соседкой. Порывистый ветер проносится по вымершей улице. Бар на углу как раз закрывается, хозяин опускает ставень, Элиас обменивается с ним парой слов. Где еще что-то открыто? Нигде. Tutto chiuso. Все закрыто.

* * *

Идем дальше. От ходьбы я согреваюсь. Иногда наши руки невольно соприкасаются, и я чувствую, что ему это нравится, как и мне. Это пьянящее состояние между последним закрывающимся баром и первым, который откроется, – когда ты безнаказанный. Никаких планов, и все возможно. Я осторожна с незнакомцами, я так мало знаю о нем, а если Жоэль права, то он повинен в смерти отца. Но пока мы молчим, мы понимаем друг друга. Как будто уже встречались много лет назад, не узнав тогда друг друга. Как будто все было предопределено. Тайна несет нас. Нечто в наших телах, такое же древнее, как этот город, где времена исчезают за одним углом и возникают за другим. Нечто древнее, как сам этот остров, куда разные культуры вписали себя, как в антологию разных авторов, которые никогда не встречались, но связаны друг с другом: один подхватывал нить, начатую другим,