– Вот поэтому я перестал работать. Как я могу помочь пациентам, если не могу помочь себе? – Розенштиль улыбнулся ей.

Какое-то время они молчали, счастливые, что обрели неожиданную компанию.

– Я никому не скажу, чем вы тут занимаетесь по ночам на улице.

– Взаимно. – И он подмигнул.

Они расстались, чувствуя, что каждый нашел своего сомнамбулического единомышленника. Как будто их бегство от сна было болезнью, которую нельзя передать здоровому человеку. Остальные, подумала Ясмина, тихо открывая входную дверь, fortunati, счастливцы, которые могут спать.

* * *

Так продолжалось несколько недель. Когда Морис засыпал, Ясмина бродила по улице Яффо при свете луны. Иногда встречала Розенштиля, иногда напрасно ждала его. Но она никогда не была одна. Свет пекарни привлекал бессонные души квартала, точно мотыльков. Они стояли там, на ничейной земле между сном и явью, не давая друг другу уснуть шутками и анекдотами, но никогда – кошмарами, от которых они сбегали. Если появлялся Розенштиль, они с Ясминой усаживались на скамейку и она слушала его рассказы о Гретхен. Порой Ясмина рассказывала о Пиккола Сицилии, о счастливых днях на пляже в компании Виктора, об отце, по которому скучала. Случалось, что Розенштиль спрашивал ее о чем-то, и ответа у нее не находилось, или давал советы, которым она не собиралась следовать, – например, что ей нужно поговорить с родителями. Когда из Вади Ниснас долетал призыв муэдзина, возвещавший о близости рассвета, страдающие бессонницей люди торопливо расходились, словно боялись при свете дня обратиться в незнакомцев.

* * *

Перед восходом солнца Ясмина забиралась под одеяло к Морису, будто ныряла в имитацию нормальной жизни. Она не понимала, замечает ли он ее ночные вылазки. Если днем она шла по улице Яффо мимо булочной и пустой скамьи, где сидела ночью с доктором Розенштилем, ей хотелось яростно закричать. Разбудить всех, кто не ведает, что спят они с открытыми глазами. Только ночью, знала Ясмина, можно увидеть мир таким, какой он есть на самом деле. Но этой тайной нельзя ни с кем делиться, иначе люди сойдут с ума.

* * *

Дядя Виктор вскоре вернулся. Никогда нельзя было предсказать, когда он появится и как надолго задержится. Он исчезал столь же внезапно, как и возникал, а после его исчезновения никто о нем не говорил. Но он занял невидимое место в центре семьи, и произошло то, чего никто не предвидел. Жоэль не знала, когда именно это началось. То ли Виктор послужил причиной, то ли просто такова природа семьи – она расширяется, как вселенная, ее составляющие неумолимо отдаляются друг от друга, обращаясь в маленькие отдельные вселенные, вращаясь вокруг собственной оси и оказываясь все дальше и дальше от тех, с кем когда-то были единым целым. Отец, мать, ребенок – в тот самый момент, когда три человека образуют целое, уже начинается процесс распада. Достаточно пролистать фотоальбом, чтобы увидеть, как это происходит, точно в ускоренной съемке: объятия на свадебной фотографии, глаза новорожденного, потом – малыша, подростка, все более серьезные, а родители уже седые, словно произошло это за мгновение. Что было маленьким – вырастало; что было большим – съеживалось. И вдруг – пустота там, где раньше находились бабушки и дедушки, братья и сестры, отцы и матери. Чем дальше листаешь этот альбом, тем больнее от их столь очевидного отсутствия. Но любовь не исчезает, появляются другие люди, и нет тому конца – все новые вселенные, зарождающиеся и обреченные.

* * *

Позже, после катастрофы, Жоэль задавалась вопросом, не стало ли причиной то, что их семья была не совсем обычная. Но тут же отвечала себе: не бывает обычных семей, в каждой есть свои разломы и минные поля. Возможно, причины не было вовсе, и точно не было никакого умысла, скорее всего, их семья просто оказалась во власти закона природы – центробежная сила каждого из членов семьи постепенно отрывала их от кокона, что питал, определял и ограничивал, и они обретали собственный путь, следуя персональному предназначению. Той осенью каждый из них, Жоэль, Ясмина и Морис, обрел свой отдельный мир: у Жоэль – новые школьные друзья; у Мориса – фотостудия; у Ясмины – иммигрантский лагерь. Пустота, возникшая в центре их семьи, заполнилась молчанием о Викторе. Каждый раз после очередного его появления и исчезновения родители говорили не о нем, а о втором ребенке.

Ты ведь хочешь братика или сестричку, Жоэль?

Давид – хорошее имя. Или Мириам. Как ты думаешь?

Они будто пытались преодолеть действие центробежной силы. Чем больше они отдалялись друг от друга, тем сильнее пытались удержаться вместе. Это могло бы сработать. У некоторых семей получается, причем на протяжении нескольких поколений. Личные жертвы поддерживают общее здание. Тихие проявления любви и самопожертвования. Но, возможно, семья их все же была не совсем обычной. Возможно, молчание внутри нее было слишком громким.

* * *

Жоэль была не виновата. Она сделала все возможное, чтобы защитить своих родителей. Заполнила тишину пением и смехом. Как и велела Ясмина, в школе она сказала, что родом из Италии. Даже позволила разгладить себе черные локоны раскаленной палочкой, которую Ясмина купила на блошином рынке.

Так ты гораздо красивее.

Но у тебя ведь тоже кудри, мама. Мне нравятся твои кудри.

Убери руки! Не крутись, а то обожжешься!

Но светлокожие одноклассники все равно придумали ей прозвище, которого Жоэль стыдилась, однако дома о нем помалкивала.

Да, мне нравится школа. Да, уже со всеми подружилась.

Впрочем, в школе у нее все было в порядке. Большую часть времени ей там нравилось. Иврит давался ей легко. Голос ее звучал громче других, когда они пели «Атикву». А постепенно нашлись и подружки, чьи волосы были такими же черными, как у нее.

Глава

24

Морис тоже делал все, что мог. Ему хотелось пустить корни, которые окажутся достаточно крепкими, чтобы питать всю семью. Каждое утро он отводил Жоэль в начальную школу на улице Ха-Парсим. Затем спускался по проспекту Кармель, подходил к своему ателье и отпирал его. Клал шляпу на маленький столик, доставал из кармана пиджака компактный фотоаппарат «Агфа Карат», который всегда носил с собой, и устанавливал его на штатив. Он любил эту тишину до появления первого клиента. Все расставлено: два прожектора, белый задник и стул, на который он никогда не садился – тот был исключительно для людей, которых он фотографировал. Поначалу клиенты были редки, один-два в день, и каждый торговался о цене. Но постепенно пошла молва о хорошей работе Мориса – и речь шла вовсе не о художественности фотографий,