Секретарь Ватикана едва вышел, как Роберт повернулся к Ознену Тафуру и сказал, смакуя каждое слово:

– А теперь пойдем арестуем этого пса Петра Пустынника и бросим его в такую дыру, откуда ему вовек не выбраться.

* * *

Около пяти вечера Клотильда пришла разбудить меня, хотя я не проспал и четырех часов.

Сонным затуманенным взглядом я сначала различил непокорные прядки ее коротких волос, вечно торчащие в разные стороны. Потом нежное прикосновение ладони к моей щеке окончательно разогнало остатки сна. Я увидел склонившееся надо мной лицо, осыпанное золотом веснушек, лукавые глаза, ласково вглядывающиеся в мои.

– Клотильда, – удалось мне выговорить, – я хотел тебе…

Не дав мне времени закончить банальность, которую я собирался изречь, она прикоснулась губами к моим и нежно поцеловала. Поначалу я удивился, а потом прикрыл глаза, чтобы полнее насладиться моментом, погружаясь в неодолимую чувственность, исходящую от первого поцелуя. Ощутив, как на меня накатывает волна желания, я обнял молодую женщину и потянул ее к себе на кровать. К сожалению, она отстранилась.

– Нет, подожди, – прошептала она.

Ее теплое дыхание коснулось моего подбородка.

– Уже? – улыбнулся я. – Вот уж самая короткая связь в моей жизни…

Она засмеялась своим обычным смехом – вроде легкого стаккато, – который все здесь хорошо знали, но я словно услышал его впервые.

– Нет, – ответила она, – это не то, что ты подумал. Я пришла тебя разбудить, потому что дозорные заметили двух направляющихся сюда солдат на першеронах.

Я мгновенно все вспомнил. Несмотря на усталость, а главное – на огромное желание продлить это мгновение, я быстро встал и торопливо пошел вместе с ней по длинным коридорам наших пещер.

В уже достроенной «дозорной башне» мы присоединились к часовым, которые через вырубленное во внешней стене отверстие наблюдали за приближением Танкреда и Льето – я даже не сомневался, что это они, – и в ожидании их прибытия устроились возле караульных.

У Клотильды были дела в другом месте, так что она оставила нас, предварительно наградив меня долгим поцелуем. К чему скрывать, какую неудовлетворенность я испытал в тот момент. Я попытался урезонить себя мыслями о том, что, когда все придет в порядок, у нас появится время пойти чуть дальше первого прикосновения.

Все молчали, и я невольно вспомнил об обратной дороге – ее картины стойко впечатались в сетчатку и отказывались исчезать. В одиночку проделать весь путь с трупом Адельфа рядом с собой оказалось одним из самых тяжелых испытаний в моей жизни.

Когда Танкред бросился преследовать Испепелителя, я долго стоял на коленях в грязи рядом с Адельфом; в спину бил дождь, меня трясло от холода. Я никак не мог осознать того, что произошло. Я прекрасно видел, что Адельф мертв, однако что-то во мне отказывалось принять это. Никогда еще я не чувствовал такого смятения.

Как я ни силился осознать эту информацию, всякий раз мой разум возвращал меня назад, к предшествующим трагедии моментам. Я снова и снова видел, как Адельф спотыкается перед Танкредом, и тот протягивает руку, чтобы поддержать его. Яркая синяя вспышка по-прежнему слепила меня, даже теперь, когда я находился почти в полной тьме. Но продолжение постоянно ускользало, как недоверчивая кошка, которая подпускает к себе на шаг и тут же отпрыгивает, едва дистанция становится слишком малой.

Если бы я не услышал в наушнике, как Танкред кричит: «Льето! Подожди меня! Это безумие!», наверно, я так и оставался бы там, пока не подоспел патруль.

Вырвавшись из замкнутого круга своих воспоминаний, я, дрожа на нетвердых ногах, поднялся и машинально собрал сумки с привезенным нами оборудованием. Нельзя было ничего оставлять.

Уже начав спускаться с земляной насыпи у стены, чтобы выйти на дорогу внизу, я внезапно остановился.

Я замер, в ушах стоял непрерывный свист.

– Я не могу бросить его здесь.

Я подумал вслух.

Больше я даже не колебался. Я просто не мог поступить иначе; немыслимо было оставить его тут.

В ужасе при мысли о том, что мне предстоит, я вернулся к по-прежнему лежащему на том же месте телу. И задумался о том, как его транспортировать. Проще всего было бы обмотать его чем-то вроде савана, но под рукой не нашлось ничего, что могло бы для этого сгодиться. Я уже решил было снять с себя рубашку и завернуть труп в нее, но для этого понадобилось бы вылезать из усиленного комбинезона. В любом случае в мою рубашку много не завернуть.

Потом я с грустью осознал, что все мои размышления – это чистое лицемерие. Чтобы перетащить, Адельфа вовсе не требовалось заворачивать. Меня просто удерживала сама мысль дотронуться до него, допустить, чтобы его обугленное тело соприкоснулось с моим.

Нещадно коря себя за малодушие, я преодолел отвращение, склонился над ним и поднял на руки. На мгновение я испугался, как бы труп не распался, или же, напротив, не задеревенел так, что я не смогу его нормально нести. На самом деле он оказался до удивления гибким. Ожоги были невероятно глубокими – достаточно, чтобы в несколько секунд убить его, – но, несмотря на испещрявшие его черные трещины, тело сохранило податливость.

Спуститься по залитым дождем улочкам с трупом в руках и сумками на плечах оказалось не самым легким делом. Я часто поскальзывался, теряя равновесие и напрягая все мускулы, чтобы не свалиться в грязь с телом Адельфа. При мысли о том, как я покачусь по земле вместе с ним, мне становилось сильно не по себе.

Всю дорогу я говорил с ним, как будто он просто почувствовал себя плохо, а не превратился в обугленный труп. Однако запах горелой плоти был совершенно невыносимым, хотя я обмотал лицо подобранной в развалинах грязной тряпкой, чтобы хоть как-то ослабить вонь.

После двух с половиной часов неослабных усилий, которые прерывались только моментами сомнений, когда мне начинало казаться, что я заблудился, и приходилось останавливаться, включать терминал и проверять местоположение, мне удалось найти багги.

Я осторожно разместил Адельфа на пассажирском месте, потом стащил с себя усиленный комбинезон и раздраженно бросил его в багажник. Эта пакость вместо того, чтобы защищать меня, только постоянно мешала, сковывала движения и, несмотря на ночной холод, заставляла заливаться потом, как быка на арене. Я стучал зубами, усаживаясь на водительское место, но по крайней мере мне стало удобно.

Когда я выехал из пригорода, занималась заря и началась самая долгая и сложная часть обратной дороги: бесконечный слалом между провалами в скалистой пустыне. Чтобы вернуться к пещерам, мне понадобилось около восьми часов, и за это время пришлось сделать шесть остановок, настолько я боялся заснуть и свалиться в провал. Во время одной из таких остановок до меня наконец дошло, что случилось с Адельфом.

И я заплакал как ребенок.

Думаю, когда сталкиваешься со столь трагическими событиями, самое трудное – это преодолеть растерянность, которая завладевает вами и мешает ясно оценить ситуацию. Я никак не мог понять, что должен или чего не должен был бы сделать, чтобы несчастного не настиг такой ужасный конец, и это смятение было столь велико, что меня начинало мутить.