Я кинулся обратно в дом; человек за окном дожидался меня. Теперь на лице его обозначался слабый интерес.

— Помогите мне, — попросил я шёпотом.

— Луа-ар… — еле слышно донеслось из леса.

Показалось мне — или он действительно кивнул?..

* * *

Светлый топорик Черно Да Скоро оказался неожиданно тяжёлым. Я бегом обогнул дом, но, увидев деревянные фигуры, остановился, увязнув в снегу.

Та, что изображала Танталь, стояла сейчас в полушаге от снежной куклы, изображающей Луара Солля. Почти вплотную; я готов был голову дать на отсечение, что ещё утром их разделял добрый десяток шагов!

Я подавил внезапное побуждение кинуться на снеговика со своим топором; я огляделся в поисках Аланы, но не нашёл её, в ужасе огляделся снова, закружил, заглядывая в деревянные лица, ведь здесь она стояла, здесь!..

А потом я понял.

То, что не так давно было искусным изваянием, оказалось теперь просто высоким пнём со следами топора. Еле заметными следами — кажется, кто-то хотел вытесать здесь человеческую фигуру, но передумал…

Вряд ли я сам додумался до всего, что случилось потом. А может быть, и сам — Рекотарсы традиционно сметливы… Традицию заложил ещё Маг из Магов, хитрый слуга Дамир…

Я никогда в жизни не рубил деревьев и не выкорчёвывал пней.

Летели щепки; я колотил и колотил, воображая на месте податливого дерева плотную шею Чонотакса Оро, и, надо сказать, богатое воображение помогало мне. Обливаясь потом, я завалил этот обрубок дерева, ещё недавно бывший статуей, распилил его и расколол, перетащил в дом, замарав каждое поленце кровью из лопнувших мозолей, отыскал в Аланиной сумке огниво — и посреди избушки, не знавшей огня, разложил большой, жадный костёр.

Птица, кружившая в моём сознании, приостановилась, будто увязнув в горячем полуденном воздухе.

* * *

«Зацепите, что вам… вы ведь красивый…»

Изморозь на окне таяла. Лилась мутными потёками, скоро вместо причудливых завитков проступило голое стекло, грязное, почти непрозрачное; дым вытягивало в распахнутые двери.

«Пусть вернётся».

Я сдёрнул с Аланы одеяла. Я лёг рядом, притянув её к себе; тело моей жены было холодным и безжизненным, как покрытый снегом холм, тот самый, по которому так весело скатиться на санках…

Нет.

— Слушай меня. Слушай меня. Ты слышишь?

Молчание.

«…Тогда ты овдовеешь — и сможешь спокойно искать свою первую любовь…» — «Вторую…»

Нет.

«Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?»

— Пожалей меня, Алана. Поговори со мной. Вернись ко мне. Ну?!

Снег.

Весьма вероятно, что я негодяй.

Скорее всего, так оно и есть; Судья был справедлив, назначив мне кару. И Судья не напрасно оставил мне этот год — чтобы я чётче осознал, как хороша жизнь и чего я лишился…

Дорожка моя всю жизнь была «в тину», дело было и «в грязи», и до «в крови» доходило тоже. Да, теперь я совершенно готов рассчитаться по старым векселям, но сейчас, сию секунду, я узлом свернусь, но извлеку из себя хоть капельку тепла. Чтобы хватило на весь этот снег.

Труп сборщика на собственных воротах…

Нет.

Бандиты на склизкой от крови палубе… Шпага в моих руках… Нет, это комедианты на подмостках, хрустит под каблуком рассыпавшееся пшено… И снова шпага…

Светлое Небо, да если это помогло бы, я жрал бы сейчас огонь, тот, что так весело разгорелся посреди избушки. Я ловец — забрасываю свои «крючочки», а они уходят в пустоту…

Я верёвочка, удерживающая её над её смертью. Тонкая верёвочка. Ветхая.

Мне почему-то вспомнилась тесная комнатка — гостиница? — и молодой человек, вертящий по воздуху смеющегося ребёнка, девочку лет пяти, в сбившемся на ухо тёплом платке…

Чужое воспоминание?

Я прижался губами к её полуоткрытому рту. Некоторое время я смогу дышать за неё, вдох… Сплетёнными пальцами надавить на грудь — выдох…

«Вот, говорит он, что сделаю я с тобой, и никто никогда не полюбит тебя… И ты никого не полюбишь… Потому что чары мои твёрже стали… Потому что люди слабые. Люди не умеют как следует любить и как следует ненавидеть — зато они умеют забывать… Навсегда. И люди забудут тебя, Луар…»

Опять чужое воспоминание?

Показалось мне — или неподвижные губы Аланы дрогнули под моими губами?

Сейчас я вывернусь наизнанку.

Сделаюсь воздухом в чужих лёгких. Её дыханием…

Сделаюсь её тёплым одеялом. Сделаюсь её жизнью…

…И в этот момент у меня будто плёнка перед глазами лопнула.

Я увидел себя лавой, несущейся вниз по холму. Выплёскивающейся из жерла вулкана; горящим потоком я навалился на заснеженную равнину, и снег ударил мне в лицо обжигающим паром.

Ещё!

И равнина содрогнулась…

Ещё!

И дёрн сошёл, обнажая человеческую кожу… Тёплую… теплеющую…

И её губы ответили; с первым человеческим ощущением моё тело вернулось, собралось, слепилось из потоков расплавленного камня, я почуял запах — запах дыма, и увидел красноватые отблески на стенах. А может быть, это перед моими собственными глазами заплясали огоньки.

Плащ и одеяла сползли с неё; кокон из многослойных тряпок лопнул, выпуская под тёплые лучи костра совсем новое, незнакомое мне существо. В какой-то момент я испугался, что моя жена — не человек вовсе, а бабочка; Алана не разжимала рук, не отрывалась от моей груди, и я скорее пальцами, нежели глазами разглядел её тёплое, боязливое, оживающее тело, потому что она возвращалась к жизни, потому что, наверное, я был удачливый рыболов, я зацепил её и теперь тяну — из небытия к огню, к дикому очагу, расположившемуся прямо посреди комнаты…

Наверное, в этот момент я окончательно перестал быть лавой и сделался собой. Мучительно сплетались язычки огня, сплетались, сливаясь друг с другом, образуя сложный узор, вытягиваясь к чёрному потолку и не умея дотянуться.

Ритуальный светильник, освещающий супружескую спальню в первую брачную ночь.

* * *

Утром дерево прогорело; на полу остался чёрный круг и груда углей. Стены и одеяла, наша одежда и волосы пропитались запахом дыма; мы лежали не разжимая рук.

— Что теперь будет? — спросила Алана шёпотом.

— Мы живы, — отозвался я хрипло.

— Да… Но что теперь будет?

Скрипнула дверь.

Я ждал, что Танталь постареет. Что в тёмных волосах её, возможно, обнаружится седина; в домике царил полумрак, и в первый момент мне показалось, что так оно и есть.