отчеты, где говорилось, что «в этот трудный период нашествий и воздаяния… народ Германии начинает жаждать мира». Благодаря «Ультре»[68] британская разведка теперь имела достоверные сведения о расположении и численности всех немецких военных подразделений. Почему немцы не подозревали о действиях секретной военной разведки – одна из самых больших загадок войны. Союзники готовились к переброске десанта через Ла-Манш, и Геббельс из чувства долга написал тогда: «Германию необходимо превратить в более безлюдную пустыню, чем Сахара». Слова эти исходили из глубин отчаяния, но кроме того, отражали убеждение Гитлера, что в случае поражения Германия вообще не заслуживает продолжения существования.

Дело шло к концу. Вечером 5 июня флот союзников подошел к берегам Нормандии. Гитлер приказал отбросить врага «обратно в море», но это принесло не больше результатов, чем повеление короля Кнуда[69], отданное приливу. К полуночи на французскую землю высадилось уже более 50 000 солдат. 25 августа военный комендант Парижа генерал фон Хольтиц сдался, и его место с триумфом занял французский генерал Кениг. Один немецкий генерал, посетивший в те дни Гитлера, описывал его так: «Меня встретил усталый, сломленный человек; он опустился на стул, сгорбив плечи, и предложил сесть… Он говорил так тихо и так неуверенно, что я с трудом разбирал слова. Ему приходилось зажимать руки между коленей – так они тряслись».

К февралю 1945 года Берлин расценивался как город-крепость в руках немцев; требовался еще какой-то жест. И он последовал – американские и британские ВВС разгромили с воздуха Дрезден. Ученые-ракетчики, некогда окруженные заботами Гитлера, бежали в поисках безопасного пристанища. Русские войска приближались к Берлину, нацистские лидеры отдавали последние распоряжения. Их судьбы хорошо известны. Гитлер выстрелил себе в рот, его жена приняла яд. Их тела облили бензином и подожгли. Геббельс и его жена, сохранившие верность фюреру до конца, сначала убили своих детей, затем покончили с собой. Причины такого поступка Магда Геббельс объяснила в своем последнем письме сыну от первого брака. «Все прекрасное, – писала она, – вскоре будет разрушено».

Их коллеги по внедрению военного национализма избежали подобной участи, но их настигло правосудие. Муссолини и его любовницу застрелили и подвесили за ноги на рыночной площади. Видкун Квислинг, «министр-президент» Норвегии, чье имя станет синонимом коллаборационизма, настойчиво утверждал, что исходил из интересов своего народа, но был расстрелян в октябре 1945 года. Йозефа Тисо, словацкого католического священника, превратившегося в фашистского диктатора, поймали и повесили в 1947 году. Йона Антонеску, румынского «кондукэтора», казнили в 1946 году. Ференца Салаши, брутального маменькиного сынка венгерского национализма, – в том же году. Правосудия избег только Анте Павелич, глава печально известного Усташи, хорватского сепаратистского движения (усташи поражали своей жестокостью даже нацистов). Его приютил в Аргентине проникшийся сочувствием Хуан Перон, который также дал пристанище немалому количеству беглых нацистов. Последнее слово в этой европейской войне принадлежит ее жертвам. Один из узников Бухенвальда, спасенный от неминуемой гибели в последний момент, писал: «Вы были нашими освободителями, но мы, больные, изнуренные, едва похожие на людей уцелевшие, были вашими учителями. Мы научили вас понимать, что такое Царство Тьмы».

По сравнению с фонтаном ликования, прорвавшимся в день окончания Второй мировой войны, конец Первой мировой в Британии выглядел теперь весьма тихим, приглушенным событием. Ни в каком другом предшествующем противостоянии гражданское население страны не сталкивалось с войной столь близко и столь интенсивно. Прошлые поколения просто не поняли бы до конца такое понятие, как «внутренний фронт». В течение пяти лет каждые 36 часов лондонцы сталкивались с угрозой полного уничтожения – на работе, за едой, укладывая детей, занимаясь повседневными делами. В ту эпоху «моральная экономика» войны была сложной, запутанной, временами перевернутой с ног на голову. Да, солдаты страдали и погибали в бою, но не меньше страдали и погибали гражданские.

* * *

Однако и союзникам еще предстояло внести свои строки в перечень сомнительных с моральной точки зрения свершений. Нельзя вычеркнуть из памяти Хиросиму, Нагасаки и Дрезден. Или, если говорить о делах ближе к дому, как-то не по себе становится от истории пребывания немцев на только что освобожденных Нормандских островах. На фотографии, сделанной во время оккупации, нацистский офицер и британский «бобби»[70] дружески беседуют на обочине дороги. Возможно, это постановочный кадр ради пропагандистских целей, хотя маловероятно. В любом случае он служит отрезвляющей поправкой: Британия вполне могла упиваться триумфом и облегчением, но вряд ли – самодовольством и самолюбованием.

После объявления о завершении войны в Европе стесненная пайками нация смогла на мгновение ослабить пояса. Детям полагалось особенное угощение – бесплатное мороженое. Одна мать, рассказывая о том дне, когда по радио объявили о капитуляции немецких войск, вспоминала, как вручила своей четырехлетней дочери столь серьезную «повестку». «“Мэриан, – сказала я, – ты должна запомнить это на всю свою жизнь. Это история”. Но она не очень-то вникла; я понимала, что она вскоре забудет все слова, которые ей сейчас пришлось услышать».

32

Муки аскетизма

Люди, собравшиеся на избирательных участках в июне 1945 года, очень утомились и давно ждали порыва оптимистичного ветра. Однако если лейбористы поднимали рамы и распахивали окна, то консерваторы сгрудились в углу и изрыгали проклятия, почти не обращая внимания на народные чаяния. Черчилль предостерегал избирателей, что «социализм – это атака не только на английскую предприимчивость, но и на самое право любого мужчины и любой женщины свободно дышать без жесткой, грубой, тиранической руки, закрывающей им рот и ноздри». Многие могли бы согласиться с этим, но он пошел дальше: «Ни одно социалистическое правительство, полностью регулирующее жизнь и дела государства, не может себе позволить свободное, острое и облеченное в жесткие слова выражение общественного недовольства. Ему придется вновь прибегнуть к какой-то форме гестапо». Отсылки к войне были скорее просто неудачно подобранными, но результат оказался катастрофичным. Это явное преувеличение разом отвратило и отвернуло от него многих последователей.

Лейбористы же набросились на барышников и обещали избирателям самый труднодобываемый из граалей – экономическое равенство. Пока Черчилль эксплуатировал свои заслуги военного времени, лейбористы оглядывались дальше назад, напоминая о тяготах, выпавших на 1930-е. Рисунок в Daily Mirror изображал ветерана войны, протягивающего народу Британии мирный завет, с просьбой на устах – не промотать его «в этот раз».

В более тонком смысле партия труда подсунула рычаг под краеугольный камень консерватизма. «Свобода – это не какая-то абстрактная вещь… Есть так называемые свободы, которые лейбористы не станут терпеть: свобода эксплуатировать других людей, свобода платить мизерное жалованье и задирать цены ради личной выгоды, свобода лишать людей средств на полноценную, счастливую, здоровую жизнь». Конечно, во всем этом имелся элемент «борьбы с тенью»: взгляды двух сторон не