Свет с его дикой энергией, с его мягким спокойствием, с его обманчивостью, как будто приоткрывал невольникам путь к мнимой свободе – к небу и визгливым крикам чаек, проносящихся над палубой. Но потом радость счастливчиков уступала место рези и белой мути в глазах, что вело к временной слепоте, если они вовремя не разбирались в своих странных ощущениях и не отворачивались. Лишь понимание того, что и завтра – будет завтра и ничего не изменится, давало шанс не сойти с ума. Бессчетное множество секунд, минут, часов и суток исчезали в этом аду, становясь безвозвратным прошлым.

Однажды ночью, когда галера лежала в дрейфе[67], а гребцы и большая часть надзирателей и команда отдыхали, один из каторжан мрачно рассказал остальным узникам в трюме, что обычно лишь три четверти «живого груза» приходит к месту назначения живыми, остальные – в списке покойников, под номерами, даже без указания имени. Он уже пережил два подобных каботажных перевоза и очень гордился тем, что сумел выжить и не оказался в качестве отброса в кильватерной струе. По его словам, мертвецов толком никто и никогда не считал – с них снимали кандалы, раздевали и бросали за борт, точно камбузные отходы, которыми любили лакомиться стаи акул, время от времени сопровождавшие корабль. Он даже сложил пальцы в подобие двигающихся челюстей морских хищниц и показал, как акулы разрывают жертву, отчего у тех, кто его слушал, пробежал мороз по коже, а потом завершил свой рассказ: «Так оно и было. Здесь у каждого есть невидимый попутчик – смерть». Той же ночью, ближе к рассвету, разоткровенничавшегося рассказчика кто-то задушил.

Оскар находился внутри деревянной бочки, из которой торчала лишь его голова. Он был словно загипнотизирован этим маленьким и жестоким мирком. Часто его слух резал визг, сопровождавшийся мордобоем, а взгляд выхватывал из мрака тени, делавшие характерные движения – некоторые мужчины, для которых и голод не стал преградой, продолжали испытывать вожделение к сексу и насиловали женщин с таким азартом, как будто участвовали в каком-то безумном соревновании. Другие невольники-мужчины, кто оказался послабее и ждал своей очереди, смотрели на это тупыми жадными глазами и с остервенением мастурбировали. Остальных людей, впавших в прострацию, мало тревожило насилие, они лишь изредка посматривали по сторонам. Некоторые, точно мертвецы, лежали без движения под ногами.

– Запах неба. Не чуешь? – обратился один из каторжников к Оскару, указав пальцем вверх. Он был приблизительно одного возраста с Оскаром, но выглядел ужасно. У него была впалая грудь, чахоточные пятна на щеках, и его то и дело душил сухой надрывный кашель. Он долгое время сидел у решетки, поджав под себя ноги, склонив голову набок, неотрывно глядя в одну точку и тихо напевая какую-то песню. Но Оскар заметил, что этот человек время от времени исподтишка внимательно подглядывал за ним, словно пытаясь прочесть его мысли.

– Свобода… – ответил ему Оскар, посмотрел вверх на расчерченный решеткой на квадраты кусок неба, сощурился и опустил голову. – Пахнет ветром и морем…

– Так пахнет смерть, – не согласился каторжник. – Морской солью и кожаными плетьми, смоченными кровью и потом гребцов. Скоро мы все окажемся на гребаных небесах, которые какой-то глупец назвал «обетованными», там любят таких, как мы, сукиных детей. Трахайся оно конем! Думать о свободе, находясь здесь – немыслимо дурацкий поступок!

– Я так не думаю, – ответил Оскар.

– Мурашки господни! Есть план, как сбежать отсюда? – каторжник закашлялся, попытавшись рассмеяться, и, тяжело дыша, добавил: – Стратегия, или как ее там?..

– Что-то вроде… Скорее – желание выжить.

– Ну-ну… – На лихорадочном лице преступника на какое-то мгновение застыло безразличие, что заставило его забыть о горе и печалях. Но, бросив мимолетный взгляд на хмурое, изуродованное шрамами лицо своего соседа, скрежещущего зубами и что-то бормотавшего, он тут же отвернулся и снова затянул заунывную песню.

Оскар знал, что человек со шрамами на лице должен заговорить с ним первым, уже битый час тот наблюдал за ним. В его глазах читалась злоба и зависть. Его давно немытая, щетинистая физиономия вызывала отвращение у Оскара. И тот не заставил себя ждать:

– Чертовски тесно… – сказал он. – Не находишь?

– Да, – согласился Оскар. – И дышать тяжело. Трюм плохо вентилируется.

– За что тебя, пай-мальчика, законопатили в бочку? – поинтересовался человек со шрамами.

– Я не знаю. На это согласия я не давал. Верно?

– Людей здесь набито сверх меры, мы теснимся в этой чернозадой посудине, как грязные крысы, и заперты, а у тебя столько места и света. Это странно и несправедливо! – Он оглянулся по сторонам и крикнул: – Эй, подельники-должники-бездельники, кто-нибудь помнит такой случай, чтоб вас оставляли у трапа за решеткой и кормили с ложечки, а не вместе со всеми? Нет? Мы тут с голода дохнем, а он жирует, мля, и дышит свежим воздухом!

Трюм оживился. Каждый из этих людей делил друг с другом свой голод, память и позор. Невольники молча обступили решетку со всех сторон плотным кольцом. В полумраке их лица казались еще более жуткими.

Один из рабов схватился за живот, будто ему приспичило по-большому, и театрально развернулся к решетке, нагнулся и издал характерный звук – громко пукнул.

Грузному, черноволосому мужику с низким лбом и глубоко посаженными, маленькими глазками, что стоял рядом с пердуном, не понравилась его выходка, он схватил его за шиворот, развернул и дал ему крепкого пинка – тот отлетел назад, в темноту, и застонал. Трудно было сдержаться, глядя на это. Толпа захохотала, зазвенела цепями.

Каторжанин со шрамами на лице снова повернулся к Оскару и вцепился ручищами в решетку:

– Колись, за что тебе оказали такие привилегии, не то я направлю свой член на тебя и буду справлять нужду прямо тебе в глотку, засранец! Мне, значит, гнилой воздух, вшивое тряпье, помои из гальюна на обед, а тебе – свежую водичку, сносную жратву и сучье солнце в радость?

– Да! Да! Расскажи! Нам тоже интересно! – дружно поддержала толпа.

– С ума посходили?! – Оскар оглядел по очереди каждого из окружавших его людей. Затем он посмотрел на крышку бочки, в которой было сделаны три отверстия строго такого диаметра, что в одно с трудом пролазила голова, а в два других, поменьше, кисти рук. И сказал: – Меня уже пятые сутки держат в бочке. Это вы называете поблажкой? Эта бочка заполнена соленой морской водой, а не питьевой! Она обычно разъедает кожу, если вы не в курсе! Подумайте, кто из вас мог бы вынести такие испытания? Включите мозги и пофантазируйте на эту тему иначе – с моей колокольни!

– Какая нахер колокольня, урод! – выкрикнул кто-то из толпы. – Правду говори!

Оскар не солгал, кормили его практически так же, как и остальных рабов. А солнце, когда стояло в зените, скорее обжигало кожу лица, чем ласкало ее лучами. Однако насчет того, что соленая вода раздражала его тело, он приврал, так как поры давно открылись и покрыли его жировыми выделениями.