– Круто вы с ним обошлись, – сказал Грин.

– С кем? – не сразу понял боцман.

– С капитаном.

– Оставить в живых врага – дурной поступок, сынок, а предать воде покойника – первейший долг моряка, – подытожил свою историю Белый Пит, криво усмехнувшись – именно той страшной улыбкой, от которой у многих врагов перед смертью пробегал мороз по коже.

Дикий Джек посмотрел на море и вздохнул. Ему была не по душе такая гладь. Он бы предпочел ей хороший шторм, когда волны вздымаются и обрушиваются на борт, перекатываясь через палубу, когда ревущий ветер надувает зарифленные штормовые паруса[92]с такой силой, что фрегат обретает просто фантастическую прыть, будто готов вот-вот взлететь. Ветер срывает с гребней волн белую пену и стелет ее полосами. Джек знал: при шторме главное не потерять уверенность в себе и корабле, а также следить за рангоутом, дабы не лишиться его важных деталей. Ко всему прочему, непогода всегда сплачивала команду в единое целое не хуже ситуации боя и служила ей хорошей тренировкой. А спокойная вода – не стоила и выеденного яйца для навыков настоящего моряка, не привыкшего нянчиться с новичками и пускать им пыль в глаза, но и не отказывающего себе в удовольствии прихвастнуть своим опытом за кружкой эля[93]в портовой таверне.

Белый Пит покосился на Джека, о чем-то подумал, словно прочитал во взгляде капитана его мысли, и с одобрением сказал:

– Из вас, сэр, вышел отличный капитан. Что ни говори, а кровь Тасманийского Дьявола ничто не разбавит. Отец вас очень любил и гордился бы вами, увидев сейчас.

– Спасибо, Пит, за теплые слова обо мне и моем отце, – поблагодарил его Джек. – А в том, что я стал хорошим капитаном, больше твоя заслуга.

Белый Пит улыбался и поглядывал с ласковой приязнью на Джека, превратившегося за эти годы из отчаянного мальчика в мужчину – крепкого, жилистого, отважного, способного принимать быстрые и правильные решения. У Джека, что слова слетали с языка резво, что сабля вылетала из ножен с неимоверной легкостью и скоростью. Пит любил Джека всей душой, как родного сына, которого у старика никогда не было. Что-то внутри боцмана растопилось и хлынуло потоком.

Пираты продолжали петь древние шутливые шанти, а те матросы, что были на палубе, даже сопровождали пение прихлопами и притопами, ритмично впечатывая ступни в сухую от жары палубу:

…Эх! Наш боцман, щетка-борода, сказал:

Видал бы вас

В те дни веселые,

когда впервые влез на марс.

Есть койки с емким рундуком,

а лег бы ты в гамак

Качаться ночь под потолком,

иль на пол просто так.

Не тянешь канат, не лазишь на марс,

И если встретишь парусник,

простись в последний раз.

Недаром боцман-грубиян,

надравшись, говорит:

«Ты, брат, похож на моряка,

как… транец[94]на бушприт[95]…»[96]

Пираты рассмеялись и продолжили петь.

Дикий Джек подавил улыбку, расползавшуюся у него по лицу.

– Пусть поют, сэр, – сказал боцман. – Языки у них ловко подвешены. А без шутки матросу в море грустно. Дуться и ворчать – хуже. Единственное, что я им никогда не позволю, так это блевать и сквернословить хуже меня.

– Да, – согласился с ним Джек. – Скоблить и драить палубу может кто угодно, а сочинять хорошие песни способен не каждый. Не кажется ли тебе, Пит, что смысл слов этой шанти несколько устарел?

– Нисколько, сэр, – ответил боцман, – не устарел. Ребята радуются, что они не те моряки, что были прежде. Они радуются, что ходят под парусами, дыша свежим воздухом, а не маслом машин.

– Да ты романтик, Пит, – сказал Джек.

– Бог миловал, сэр. Я – практик. И привык гладить морские титьки, как выразился Грин, при помощи парусов и ветра, а не винтов. Так безопаснее, если не хочешь проблем с пришельцами.

– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – трижды сплюнул Джек через левое плечо. – Лучше не вспоминай о них. В этих водах часто встречаются бактериальные маты.

– Да. – Белый Пит посмотрел на поверхность воды за бортом. – И они любят такую погоду, засранцы. Холод им не нравится. Я как-то был в Беринговом проливе – там нет ни одного пришельца. Даже амфибий. Им теплые воды подавай. Как розовопопым барышням, которые стоят столько, что не приведи господь.

…Пропьем тряпье цивильное

В прибрежных кабаках!

Вот тут моряк – всегда моряк,

Как повелось в веках! —

продолжали петь матросы.

– Вижу парус на горизонте! – вдруг раздался голос Шептуна, впередсмотрящего, находившегося на мачте в «вороньем гнезде»[97]. Он поправил зюйдвестку[98]и доложил: – На палубе! Четыре румба по правой скуле![99]

Песня мигом стихла.

– Поворот на два румба! По реям! – громко скомандовал Джек и нахлобучил треуголку. Он повернулся к Белому Питу: – Пусть канониры верхней палубы займут боевые посты на всякий случай.

– Есть, сэр! – отчеканил боцман.

Зашлепали бегущие туда-сюда босые ноги, матросы бросились исполнять команду – вскарабкивались по смоленым выбленкам вант[100]на мачты, заняли место у брасов, выбирали шкоты, травили фалы и выполняли прочую такелажную работу. Вскоре зазвучала их новая песня, сочиненная командой в честь именин капитана:

Капитана мы уважим, раз-два!