Туан опять смолк.

— Повелитель! — прервал его молчание Синь-Хо. Но зачем ты хочешь щадить этих белых дьяволов, которым правится дразнить наш народ, убивая его сыновей? Какой позор в том, чтобы уничтожить врага? Прикажи — они погибнут.

Туан покачал головой:

— На что мне нужна их жизнь? Враг так жалок, что я даже не хочу обращать на него внимание. Пусть живут.

— И совершают бесчинства, расхаживают по городу, избивают народ, повинный только в том, что он желает жить по-своему? Ты хочешь этого, повелитель?

Лицо Туана потемнело.

— Нет, я этого не допущу более! Довольно! Я не позволю кому-либо, кроме законных правителей, распоряжаться в моей стране...

— Ты подашь знак? — обрадовался Синь-Хо. — О, мы готовы!

— Нет... Я сказал, что мне их жизнь не нужна! Они хотят остаться здесь, пусть остаются, но горе им, если они осмелятся выйти из своего логовища, решатся покинуть свой угол. Таких дерзких ждёт смерть, да, смерть, кто бы ни оказался...

Принц громко хлопнул в ладоши. Вошёл один на дворцовых слуг и, приняв почтительную позу, остановился в дверях покоя.

— Позвать Эн-Хая! — велел Туан, принявший, очевидно, какое-то решение.

Все трое молчали. Так длилось до тех пор, пока в покое не появился офицер дворцовой гвардии Эн-Хай, занимавший во дворце караулы.

Несколько мгновений Туан смотрел на него испытующим взглядом, будто желая заглянуть ему в самую душу.

— Эн-Хай, — сказал, наконец, он. — Я даю вам важное поручение, которое, надеюсь, вы исполните... Поручение очень ответственное.

— Я слушаю, ваша светлость, — отвечал гвардеец. — Я — солдат и свой долг знаю.

— Прекрасно! Тогда вот что... Вы возьмёте лучших из своих солдат и поставите караулы с обеих сторон Посольской улицы, той, где живут иностранцы. Вы должны оберегать их от всяких нападений и ответите мне за их жизнь.

Эн-Хай поклонился.

— Но, — продолжал Туан, и глаза его загорелись зловещим огнём, — если только кто-нибудь из них осмелится выйти из улицы, осмелится сделать попытку проникнуть в другие улицы, вы убьёте дерзкого... Слышите? Убьёте, кто бы он ни был...

— Будет исполнено, ваша светлость! — отвечал гвардеец.

— Я уверен в этом, идите! — милостиво кивнув Эн-Хаю, принц отпустил его.

Снова несколько мгновений прошло в молчании.

Заговорил Туан:

— Запомните, Вань-Цзы, это моё приказание. Вы видите, что такой изверг, как я, принимает все возможные в моём положении меры, чтобы спасти от народной ярости ничтожную горсть людей, открыто проклинающих меня и ненавидящих мой народ. Будущее рассудит нас. Будущее! А настоящее? Увы, увы! Настоящее полно несказанных ужасов. Горе Пекину, когда придут сюда европейцы! Они не оставят камня на камне в нашей великолепной столице. Наши дворцы будут сожжены и разграблены, храмы поруганы, сокровища науки, собираемые тысячами поколений, будут уничтожены. Горе, горе нам! Они победят, но не надолго. Горе им, если Китай поднимется на них и пойдёт сам, а он только и будет думать об этом после своего поражения. Оправляясь от погрома, он будет грезить о расплате. Пусть погибает Пекин, пусть будут осквернены храмы, пусть прольются реки крови — но, по великим законам природы, нет преступления, которое осталось бы без возмездия. А теперь жребий брошен, и избежать борьбы более нельзя. Весь народ заставляет принять сделанный нам вызов, и если не примем его мы, вершители судеб народа, правители его, то он, оскорблённый в лучших своих чувствах, поднимется сам, и тогда уже никто не в силах будет удержать его.

В голосе Туана слышалась глухая тоска, великая душевная мука; временами он дрожал так, что казалось, вот-вот выступят слёзы на глазах китайского патриота, спешившего воспользоваться минутами откровенности и высказаться по мучившему его вопросу.

— Запомните всё это, Вань-Цзы, — грустно закончил он. — Сохраните для будущих времён память великой борьбы, свидетелем которой вам предстоит быть. А теперь вы и Синь-Хо Оставьте меня. Скоро начнётся заседание высшего совета, а я, как вам известно, назначен его председателем. Идите, Вань-Цзы, с миром... Синь-Хо! Я поручаю его тебе, ты должен позаботиться о полной его безопасности...

Грустно улыбнувшись на прощание, Туан отпустил молодого китайца, но знаком оставил при себе Синь-Хо.

Вань-Цзы, очарованный тем, кого весь цивилизованный мир считал безумным извергом, вышел из покоя. Он чувствовал, что силы снова вернулись к нему, явилась прежняя бодрость, а вместе с ней и желание послужить Родине, хотя бы на том поприще, которое указал ему Туан. Молодой человек страдал жестоко. Его гордость как патриота была уязвлена до последней степени; он ясно видел, что во многом Туан несомненно прав. Он чувствовал все эти мгновения такую ненависть к европейцам, что зверь, скованный дотоле внешним воспитанием, стал пробуждаться в нём, и были уже мгновения, когда Вань-Цзы готов был сам встать в ряды бушующего народа и погибнуть за дело, которое он считал правым и святым.

Переходы дворца, по которым пришлось идти Вань-Цзы, казались словно вымершими. Незаметно было даже слуг, обыкновенно дежуривших здесь чуть не в каждом углу. Теперь не было никого. Царила мёртвая тишина, но Вань-Цзы знал общий план постройки и скоро выбрался в большой сад, окружавший дворец.

Как только он очутился на крыльце его, перед ним мелькнула какая-то тень. Молодой человек на мгновение остановился и тотчас же услыхал тихий шёпот. Голос был женский, мелодичный, и, как ни тихо были произнесены слова, Вань-Цзы всё-таки расслышал, что его приглашали куда-то.

Он на мгновение поколебался:

— Кто это говорит?

— Тс-с! — послышалось в темноте. — Иди, не бойся! Я — друг. Русская девушка послала меня за тобой, и я обещала привести тебя к ней... Иди, опасности нет.

Чувство радости быстро овладело всем существом молодого человека.

— Иду! Ты ведь Уинг-Ти? — зашептал он. — Так? Веди же меня скорее...

инг-Ти — это была она — торопливо шла впереди, шла так быстро, что Вань-Цзы едва поспевал за пен.

В саду, окружавшем дворец, было несколько павильонов затейливой архитектуры, и к одному из них привела маленькая китаянка своего спутника.

— Здесь, сейчас! — прошептала она, стараясь в темноте отыскать вход в павильон.

Сердце Вань-Цзы сильно билось. Нетерпение овладело им. Как могла очутиться здесь Елена, которую он в глубине души до разговора с Синь-Хо считал погибшей, — он не мог понять. Однако он сознавал, что здесь любимая девушка в полной безопасности, и сознание этого наполняло его душу радостью. Но всё-таки сердце его замерло, когда он вошёл в павильон, тускло освещённый несколькими бумажными фонарями.